РЕЛИГИЯ И ПРОСВЕЩЕНИЕ - Луначарский Анатолий Васильевич - Страница 39

Чрезвычайно приятно, если, кроме исполнителей из артистов–профессионалов, которые должны быть рассеяны для этого по всей толпе на улицах и во всех маленьких импровизированных ресторанчиках (увы! — продовольственный кризис, быть может, и не позволит этого) или, по крайней мере, залах и закоулках, отданных под народное веселье, в это втянуты будут любители, весельчаки или люди, носящие тот или иной пафос в груди, чтобы сказать острое слово, произнести крепкую речь, поделиться какой–нибудь забавной выходкой и т. п.

Само собой разумеется, на такие бочки и столы могут входить и те, кого французы называют брадобреями, — человек, которому кажется, что он весьма веселит публику, но который на самом деле тянет какую–нибудь возмутительную канитель. В этом случае публика может без церемонии и с дружеским смехом стаскивать неудачного артиста, который должен быть сейчас же заменен другим.

В возможно большей степени — непринужденность. Это главное. Правда, подобное непринужденное веселье во все времена предполагало вино, весьма способствующее, как известно, подъему настроения, но зато и чреватое иногда безобразными последствиями. Быть может, без помощи, но и без вреда со стороны Диониса дело пойдет чуточку серее, но зато значительно приличнее.

Первомайское празднество, к которому мы готовимся, даже по самому плану своему, как он изложен в основном декрете, правильно учитывает эту стройность праздника: массовое торжество, концентрирующее всю толпу в разбросанные веселые, собирающие толпу и перебивающие друг друга кружки. Процессы труда, сопровождаемые пением, музыкой, направленные на более или менее высокие его формы: древонасаждение, уборку и улучшение садов, закладку разных памятников пли зачинание необходимых построек и т. п., — могут явиться хотя и недостаточно концентрированным, но достаточно обновленным по самой идее своей первым актом такого праздника, а вечером по первоначальному плану предполагается рассыпать народные массы отдельными более или менее многочисленными группами и дать им максимум радости, музыки, зрелища, веселья.

Если мы умели, стиснув зубы, мужественно и не без грозной красоты организовать наши праздники в часы опасности, то сейчас, когда нас продолжает душить транспортный и продовольственный кризис, но когда уже ясно, что они нас не задушат, ибо самая главная петля, висевшая у нас на шее, нами разорвана, — мы, право, заслужили, чтобы 1–е Мая был праздником веселым, и этот элемент труда, идейный и серьезный, который на этот раз вносится в него, не может, конечно, помешать этому.

Христианская церковь, в том числе и православная, никогда не отрицала, что церковное имущество принадлежит бедным. Так, в книге Номоканон[150] прямо сказано: «Имущество церковное есть имущество нищих». Духовенство с идеально–христианской точки зрения должно быть только, так сказать, управителем всего церковного имущества и направлять дело так, чтобы «нищие» получали возможно больший доход.

Действительность совершенно не совпадает с этими доводами.

Нет никакого сомнения, что евангельская книга стояла на точке зрения защиты бедных против богатых. Евангелие представляло собою совокупность учений и сказаний, возникших в среде бедных — сначала в Палестине и Малой Азии, а затем по всем большим городам культурного греколатинского мира. Стоит только вспомнить ответ Христа богатому юноше: «Если хочешь быть совершенным, отдай имущество бедным»; знаменитую притчу о богатом и Лазаре и т. п., чтобы положение «Евангелие есть книга бедных» — сделалось ясным.

Первобытные христианские общины как в Палестине, так и в больших городах объединяли неимущих пролетариев, рабов, мелких ремесленников, словом — бедноту. Беднота эта в ожидании скорого второго пришествия спасителя, суда над богатыми и знатными и царства справедливости, в котором последние будут первыми, жалась друг к другу и установила своеобразные коммуны, правда, не такие, какие хотят коммунисты: коммуны общего труда при помощи обобществленных могучих машин, — а коммуны потребительные, куда всякий нес, что имел, и главным актом которых были «вечери любви», т. е. совместные ужины за счет общества. В Деяниях апостольских недвусмысленно говорится о том, что все входившие в общину отказывались от частной собственности.

Вряд ли с самого начала у этих общих бедняков могло накапливаться какое–нибудь имущество. Тем не менее одной из обязанностей пресвитеров, т. е. старшин и дьяконов, т. е. распределителей, было именно управление этим имуществом, вернее, этими кладовыми скудных средств, на которые питалась община «нищих».

Первоначально и епископ, по–латыни инспектор, обязан был следить как за чистотой души, так и за хозяйством целой группы подобных общий.

Но вся эта иерархия стала выделяться из общины верующих очень рано, во всяком случае во II в. началась борьба этих чиновников церкви с пророками, т. е. с людьми, которые считали себя непосредственно вдохновленными богом и продолжали проповедь, ссылаясь на пример апостолов. Вольное творчество этих вдохновенных ясновидцев, какими они себя считали, начало вводиться в определенную колею, и руководителем церкви все более становилось духовенство, противопоставлявшее себя бедным. Вскоре оно действительно перестало быть бедным, и в самой церкви разверзлась пропасть между роскоши жаждущими и раззолоченными князьями ее и ее паствой, большая часть которой погрязала в ужасной нищете.

Как же это случилось?

Первые века христианства совпадают с распадом римского общества. Гигантская Римская империя захватила почти весь тогда известный мир и превратилась постепенно в чисто военную силу, сковавшую железной дисциплиной все эти покоренные народы, массы подвергались ужасной эксплуатации — огромные богатства скоплялись наверху, в особенности у императоров и при дворе. Императоры в этом царстве дисциплины признавались существами божественными и всемогущими. Они, действительно, не стеснялись посылать на смерть ближайших к себе сенаторов, иногда просто желая приобрести себе приглянувшееся им имущество жертв.

Но если все, сверху донизу, трепетало перед императорами, то императоры трепетали перед мечом любого из своих телохранителей, и чуть не больше половины императоров погибло насильственной смертью в дворцовых переворотах. Царство всеобщего страха постепенно охватывало Римскую империю. Колоссальные богатства верхов приводили к вырождению богачей. Рождавшиеся в роскоши дети вырастали в разочарованных юношей с испорченными нервами и желудками, которым никакая роскошь не была на радость. Такое настроение богатых наверху и мучительное состояние бедноты привели и там, и здесь к мистическим настроениям, отвращению к жизни, ожиданию какого–то чудесного спасения, нового мира за гробом или после светопреставления.

Богатые, в особенности женщины, бросались на всякие восточные культы (Изида, Митра[151]) в своей жажде какого–нибудь утешительного суеверия. Среди разнообразных религий, вербовавших таким образом по всему свету сторонников, с большой мощью выступило и христианство, считавшееся своеобразной еврейской сектой. В самом деле, бедняки христиане в первые века отличались необыкновенно счастливым настроением. Они проводили время в песнопениях, взаимном лобызааии, утешая друг друга и беспрестанно восклицая, что скоро придет жених и начнутся дни радости. Они не боялись смерти даже насильственной, так как у них была крепка вера, что смерть сразу приводит душу верного к богу. Словом, свежая христианская вера с ее напряженным ежедневным ожиданием спасителя, с ее интенсивным культом дружбы и любви внутри общины не могла не привлекать к себе внимания. Опять и здесь первыми стали приходить из богатых классов женщины.