Первый человек в Риме - Маккалоу Колин - Страница 145
- Предыдущая
- 145/235
- Следующая
Сатурнин прочистил горло. Пока Палата воспринимала его речь хорошо. Но он еще не дошел до заключительной части. Теперь он приступил к ней.
— И это подводит меня к землям африканских островов. Стратегически эти острова почти ничего не значат. По размерам они средние. Никто из нас здесь, в этой Палате, не захочет их. Там нет золота, нет серебра, нет железа, нет экзотических специй. И не так уж они плодородны по сравнению с замечательными посевными землями по реке Баграда, где совсем немногие из нас имеют собственность. Так почему не отдать их неимущим солдатам Гая Мария после окончания их службы? Неужели мы действительно хотим, чтобы почти сорок тысяч ветеранов-неимущих превратились в завсегдатаев таверн и болтались по улицам Рима? Без работы, без цели, без денег, после того как они потратят ту небольшую долю трофеев, которая им достанется? Разве не лучше для них — и для Рима! — если мы поселим их на землях африканских островов? Ибо, почтенные сенаторы, для них после отставки остается еще одна работа, которую они смогут выполнить. Они должны принести Рим и римские традиции в африканскую провинцию! Наш язык, наши обычаи, наших богов, наш образ жизни! Через этих храбрых и энергичных римских солдат-эмигрантов жители африканской провинции лучше поймут Рим, ибо они, эти храбрые и энергичные солдаты-эмигранты, — не богаче, не умнее, не привилегированнее, чем многие из тех местных, с которыми они будут общаться каждый день. Некоторые женятся на местных девушках, и все побратаются. И в результате — меньше войн, больше мира.
Все это было сказано убедительно, разумно, без многозначительных пауз и пышных жестов азиатской риторики. Перейдя к заключительной части своей речи, Сатурнин начал верить, что он заставит этих упрямцев увидеть будущее Рима глазами Гая Мария.
А когда он шел к своему концу скамьи трибунов, то не почувствовал в наступившей тишине ничего, что говорило бы о противостоянии. Но потом он понял, в чем дело. Они ждали. Ждали, когда кто-нибудь из политиков подскажет, как надо реагировать.
— Можно мне? — спросил Луций Цецилий Далматик, Великий Понтифик, председательствующего магистрата, младшего консула Гая Флавия Фимбрию.
— Тебе слово, Луций Цецилий, — разрешил Фимбрия.
И он взял слово. Его гнев, хорошо скрываемый до этого момента, прорвался, как вспыхнувшее сухое дерево.
— Рим — единственный! — прогремел он так оглушительно, что некоторые даже вскочили с мест. — Как смеет римлянин, которому оказана честь быть членом этой Палаты, предлагать программу, нацеленную на превращение остального мира в имитацию римлян?
Обычная для Далматика поза надменной отчужденности куда-то исчезла. Он надулся, покраснел, красноватые жилки на пухлых розовых щеках перестали выделяться. Он дрожал и вибрировал — так он был зол. Все присутствующие в Палате сидели восхищенные, благоговейно подавшись вперед.
— Да, почтенные сенаторы, мы все знаем этого римлянина, не правда ли? — пронзительно выкрикнул он. — Луций Апулей Сатурнин — вор, он использовал нехватку продуктов в своих интересах. Женоподобная вульгарность, осквернитель маленьких мальчиков, питающий грязное вожделение к своей сестре и своей маленькой дочери. Кукла в руках арпинского кукольника в Заальпийской Галлии! Таракан из самого мерзкого публичного дома! Подлец, гомосексуалист, любитель порнографии, тварь на конце каждого члена в городе! Что он знает о Риме, что знает о Риме его сельский кукольник из Арпина? Рим — единственный! Рим нельзя выбрасывать в мир, как дерьмо в канализационную трубу, как плевок в сточную канаву! Неужели мы стерпим разжижение нашей расы посредством гибридных союзов с проститутками полусотни наций? И в будущем мы должны будем ездить в места, далекие от Рима, чтобы наши уши оскверняли ублюдочным латинским жаргоном? Пусть они говорят на греческом! Пусть они поклоняются Серапису мошонки или Астарте ануса! Какое нам до этого дело? Неужели мы отдадим им нашего Квирина? Кто такие квириты, дети Квирина? Мы! Ибо кто такой Квирин? Только римлянин может это знать! Квирин — дух римского гражданства. Квирин — это бог сообщества римлян. Квирин — непобедимый бог, потому что Рим никогда не был побежден и никогда не будет побежден, коллеги квириты!
Вся Палата взорвалась криками. Великий Понтифик Далматик, шатаясь, добрел до своего стула и почти упал на него. Люди плакали, люди топали ногами, люди хлопали, пока ладони не онемели, люди поворачивались друг к другу и обнимались, а слезы текли по их щекам.
Но ничем не сдерживаемые эмоции быстро иссякли, как пена на базальтовой скале, и когда слезы высохли и тела перестали дрожать, члены Сената Рима почувствовали себя опустошенными, не способными больше ни к чему в этот день. Они устало разошлись по домам, волоча налитые свинцом ноги, чтобы снова, во сне, пережить тот единственный волшебный момент, когда пред ними во весь рост встал безликий Квирин, чтобы накинуть на них свою божественную тогу, как отец на своих преданных и неизменно лояльных сыновей.
Палата была почти пустой, когда Красс Оратор, Квинт Муций Сцевола, Метелл Нумидийский, Катул Цезарь и Скавр, принцепс Сената, опомнились и прервали свою эйфорическую беседу, решив последовать за остальными. Луций Цецилий Метелл Далматик все еще сидел на своем стуле, спина прямая, руки сложены на коленях, как у воспитанной девицы. Но голова была опущена, подбородок на груди, тонкие пряди седеющих волос шевелил легкий бриз из открытых дверей.
— Брат мой, это была величайшая речь, которую мне приходилось слышать! — воскликнул Метелл Нумидийский, потрепав брата по плечу.
Далматик сидел, не двигаясь, ничего не говоря. И только тогда они поняли, что он мертв.
— Это замечательно! — сказал Красс Оратор. — Я бы умер счастливым, если бы знал, что на пороге смерти произнесу свою лучшую речь.
Но ни речь Метелла Далматика, ни смерть его, ни гнев и власть Сената не могли помешать Народному собранию принять аграрный закон Сатурнина. И карьера трибуна Луция Апулея Сатурнина взяла оглушительный старт. Странная смесь позора и лести.
— А мне это нравится, — сказал Сатурнин Главции за ужином в день, когда закон Апулея был принят. Они часто обедали вместе и обычно — в доме Главции. Жена Сатурнина так и не оправилась от ужасных событий, последовавших за обвинением Сатурнина Скавром, когда Сатурнин был квестором в Остии. — Да, мне действительно это нравится! Только подумай, Гай Сервилий, у меня могла быть совершенно другая карьера, если бы не этот носатый старый хрен, Скавр.
— Ничего, ростра тебе к лицу, — сказал Главция, поедая тепличный виноград. — Может быть, есть что-то на свете, что управляет нашими жизнями.
Сатурнин фыркнул:
— Ты имеешь в виду Квирина?
— Можешь фыркать, сколько тебе угодно. Но я повторяю, что жизнь — очень странная штука, — сказал Главция. — Она более схематична и более предсказуема, чем игра коттаб.
— Как? Ни элемента стоицизма или эпикуреизма, Гай Сервилий? Ни фатализма, ни гедонизма? Лучше будь осторожен, иначе ты можешь поставить в тупик всех старых греческих пердунов, которые громко твердят, что мы, римляне, никакие не философы и лишь заимствуем у них, — засмеялся Сатурнин.
— Греки — существуют. Римляне — поступают. Выбирай! Я никогда еще не видел человека, кому удалось бы соединить оба состояния бытия. Мы — противоположные концы пищеварительного тракта. Греки и римляне. Римляне — рот, мы загружаем его. Греки — дырка в заднице, они выбрасывают. Никакого неуважения к грекам, просто метафора, — сказал Главция. Он проиллюстрировал свою мысль, сунув виноград в римский конец пищеварительного тракта.
— Поскольку у одного конца нет работы без контрибуций другого, нам лучше держаться вместе, — сказал Сатурнин.
Главция усмехнулся:
— И это говорит римлянин!
— Именно. Несмотря на то, что Метелл Далматик сказал, будто я не римлянин. Разве это не хороший сюжет для книги? Старый импотент блеснул и умер так вовремя! Если бы политики были более предприимчивы, они могли бы сделать его вечным примером. Метелл Далматик — Новый Квирин!
- Предыдущая
- 145/235
- Следующая
