Первый человек в Риме - Маккалоу Колин - Страница 53

• Предыдущая
• 53/235
• Следующая

Цезарь явно расслабился, словно огромный груз вдруг свалился с его плеч.

— Понимаю, Луций Корнелий, понимаю. И понимаю лучше, чем ты думаешь. Моя жена действительно в последнее время стала для Клитумны важным человеком. К сожалению, я не могу отпустить ее. Ты видел Юлиллу — тебе можно не объяснять, насколько ужасно наше положение. Моя жена нужна дома. Да и она не согласится…

Сулла оживился:

— А почему бы и Юлилле не поехать с ними в Цирцеи? Перемена обстановки может хорошо повлиять на нее!

Но Цезарь покачал головой:

— Нет, Луций Корнелий, боюсь, об этом не может быть и речи. Сам я до весны должен оставаться в Риме. Я не могу одобрить отъезд моей жены и дочери из Рима, если меня не будет с ними. Не потому, что я эгоист и отказываю им в удовольствии. Но я буду беспокоиться о них все то время, пока они далеко. Если бы Юлилла была здорова — другое дело. А так — нет.

— Я понимаю, Гай Юлий, и сочувствую тебе. — Сулла поднялся, чтобы уйти.

— Отправь Клитумну в Цирцеи, Луций Корнелий. С ней все будет хорошо. — Цезарь проводил гостя до выхода и сам открыл дверь.

— Благодарю тебя за то, что выдержал мою глупость, — сказал Сулла.

— Это было нетрудно. На самом деле я очень рад твоему визиту. Думаю, теперь я смогу справиться со своей дочерью. И признаюсь, ты мне еще больше понравился после событий этого утра, Луций Корнелий. Держи меня в курсе относительно Клитумны. — И, улыбнувшись, Цезарь протянул руку.

Как только дверь за Суллой закрылась, Цезарь сразу же направился к Юлилле. Та была в гостиной матери. Положив голову на руки, она безутешно рыдала. Когда Цезарь появился в дверях, Марсия поднялась, приложив палец к губам. Вместе они вышли, оставив ее плачущей.

— Гай Юлий, это ужасно, — сказала Марсия сквозь зубы.

— Интересно, встречались ли они?

Смуглое лицо Марсии вспыхнуло. Она с такой яростью замотала головой, что шпильки посыпались из ее аккуратно уложенных волос и пучок, наполовину распустившийся, свободно повис на затылке.

— Нет, они не встречались! Какой стыд! Какое унижение! — воскликнула она, ломая руки.

Цезарь рук не ломал, но кулаки сжал.

— Успокойся, жена, успокойся! Не так все плохо. Не хватало еще, чтобы ты заболела. А теперь расскажи мне все.

— Какой обман! Какая бестактность!

— Успокойся. Начни с начала.

— Он совершенно в этом не виноват. Это все она! Наша дочь, Гай Юлий, все эти два года позорила себя и свою семью… навязывала себя человеку, который не только не достоин вытереть грязь с ее обуви, но даже и не хочет ее! И более того, Гай Юлий, более того! Она пыталась привлечь его внимание голодовкой и таким способом возложить на него ответственность за то, к чему он не имеет отношения. Письма, Гай Юлий! Ее служанка отнесла ему сотни писем, в которых Сулла обвиняется в равнодушии и пренебрежении. Виня его в своей болезни, моля его о любви, наша дочь как сука стелилась перед ним!

Из глаз Марсии хлынули слезы. Это были слезы разочарования, бешеной ярости.

— Успокойся, — повторил Цезарь. — Подожди, Марсия, поплакать можешь потом. Я должен поговорить с Юлиллой, и ты должна мне помочь.

Марсия вытерла слезы, и вместе они вернулись в гостиную.

Юлилла все еще рыдала. Она не заметила, что была в комнате не одна. Вздохнув, Цезарь сел в любимое кресло жены, пошарил в складках своей тоги и наконец вынул оттуда носовой платок.

— Вот, Юлилла, вытри нос и перестань реветь. Будь хорошей девочкой, — сказал он, сунув платок ей в руку. — Слезы не помогут. Пора поговорить.

Слезы Юлиллы были вызваны в основном страхом, что все раскроется. Поэтому твердый, бесстрастный тон отцовского голоса помог ей успокоиться. Рыдания смолкли, она сидела, опустив голову, икота сотрясала ее хрупкое тело.

— Ты голодала из-за Луция Корнелия Суллы. Это правда? — спросил отец.

Она не ответила.

— Юлилла, ты должна ответить на вопрос. Ты не получишь прощения, если будешь молчать. Причина всего этого — Луций Корнелий?

— Да, — прошептала она.

Голос Цезаря оставался сильным, решительным, ровным, но именно поэтому слова все глубже вонзались в Юлиллу. Обычно так он разговаривал с рабом, который сильно провинился перед ним. Никогда — со своей дочерью. До сегодняшнего дня.

— Ты хоть понимаешь, сколько боли, беспокойства ты доставила своей семье за последний год? Как все мы устали от всего этого? Ты была центром, вокруг которого мы вращались. Не только я, но и твоя мать, твои братья и твоя сестра, наши преданные, достойные восхищения слуги, наши друзья, наши соседи! Ты нас чуть с ума не свела. И чего ради? Ты можешь сказать, чего ради?

— Нет, — чуть слышно прошептала она.

— Ерунда! Конечно, ты знаешь! Ты играла с нами, Юлилла. Жестокая, эгоистичная игра, которую ты вела с терпением и умом, достойными лучшего применения. Ты влюбилась — в шестнадцать лет! — в человека, тебе не подходящего, — и ты знала это! В человека, которого я никогда бы не одобрил. В человека, который понимал это и поэтому не поощрял тебя. Но ты продолжала свой обман с таким коварством, так ловко манипулируя нами и эксплуатируя нас! У меня нет слов, Юлилла, — ровным голосом заключил Цезарь.

Дочь вздрогнула. Жена вздрогнула.

— Кажется, я должен освежить твою память, дочь. Ты знаешь, кто я?

Юлилла молчала, опустив голову.

— Посмотри на меня!

Она подняла голову. Ввалившиеся глаза устремились на Цезаря, полные дикого ужаса.

— Нет, вижу, что ты не знаешь, кто я, — сказал Цезарь, словно вел спокойную беседу. — Поэтому, дочь моя, мне следует сообщить тебе. Я — pater familias, абсолютный глава этого семейства. Слово мое — закон. Действия мои не оспариваются. Что бы я ни сделал, что бы ни сказал в пределах этой семьи — это мое право. Никакой закон Сената и народа Рима не стоит между мной и моей абсолютной властью над моими домашними. Если моя жена изменит мне, Юлилла, я могу убить ее своими руками, а могу приказать, чтобы это сделали другие. Если мой сын будет уличен в порочности или в какой-либо иной социальной пакости, я также имею право умертвить его. Если моя дочь нецеломудренна, Юлилла, я могу убить ее. Если любой член моей семьи преступает границы того, что я считаю приличным поведением, я могу убить его. Ты хорошо меня понимаешь, Юлилла?

Она не отрывала глаз от его лица.

— Да, — произнесла она.

— Мне горько и стыдно говорить тебе, дочь, что ты переступила границы того, что я считаю приличным. Ты сделала свою семью и слуг этого дома — и даже его pater familias! — своими жертвами. Своими марионетками. Своими игрушками. И ради чего? Ради потакания своим прихотям, ради личного удовлетворения, ради самого омерзительного из мотивов — ради себя одной.

— Но я люблю его, папа! — воскликнула она.

Цезарь пришел в бешенство.

— Любишь! Да что ты знаешь об этом бесподобном чувстве, Юлилла? Как ты можешь пачкать слово «любовь» той примитивной имитацией, которую ты испытываешь? Разве это любовь — превратить в сплошное страдание жизнь своего возлюбленного? Разве это любовь — принуждать любимого к тому, чего он не хочет, чего сам не просил? Разве все это означает любить, Юлилла?

— Наверное, нет, — прошептала она и добавила: — Но я думала, что это и есть любовь.

Взгляды ее родителей встретились над ее головой. В них была боль и горечь: они наконец поняли ограниченность Юлиллы и призрачность собственных иллюзий.

— Поверь мне, Юлилла, твои чувства заставили тебя поступать жалко, постыдно. Это не было любовью, — сказал Цезарь и встал. — Больше не будет никакого молока, никаких яиц, никакого меду. Ты будешь есть то, что ест твоя семья. Или не будешь есть вовсе. Мне безразлично. Как твой отец и как pater familias, я с самого твоего рождения относился к тебе с уважением, был добр, внимателен, терпелив. А ты даже не подумала ответить мне тем же. Я не отрекусь от тебя. Я не убью тебя и не прикажу убить. Но с этого момента, что бы ты ни сделала со своей жизнью, — это твое личное дело. Ты причинила зло мне и моим близким, Юлилла. Может быть, еще более непростительно то, что ты причинила зло человеку, который ничего тебе не должен. Потом, когда на тебя не так страшно будет смотреть, я потребую, чтобы ты извинилась перед Луцием Корнелием Суллой. Я не требую, чтобы ты извинилась перед всеми нами, ибо ты потеряла нашу любовь и уважение, а это обесценивает всякие извинения.

• Предыдущая
• 53/235
• Следующая