Олимпийские тигры - Медведев Валерий Владимирович - Страница 16
- Предыдущая
- 16/18
- Следующая
— Ларионова дисквалифицировать!
— Ну и не надо! — закричал Ларионов всему стадиону. — Не надо! И не буду прыгать, никогда не буду! Станете просить — все равно не стану!
Под дружное улюлюканье соседей Гена, спотыкаясь, уходил со спортивной площадки. За ним помчался Ванюша, оглядываясь и грозя судьям крепким своим кулаком.
Остап вышел на балкон, пролез Между лестницей и стеной на половину Ларионовых и заглянул в открытую дверь. Гена ничком лежал на кровати, а над ним стоял, потрясая кулаками, Ванюша и говорил:
— Я им всем головы поотрываю! Вот! Я не посмотрю, что они девчонки! Я Капитончика пополам переломаю!
Остап вежливо остановился и тихо оказал:
— Не ругайся. Они же его лечили!
Ванюша вытаращил гневные индийские глаза и спросил:
— Это что еще за явление? Гена сел, вытер щеки.
Как это лечили? — спросил Ванюша. — Не лечили, а калечили!
Надя сказала, что когда прививают оспу, то тоже бывает плохо — и температура, и… вообще болезнь бывает. Зато потом человек не болеет оспой.
— Господи, — сказал Ванюша. — Как это понимать?
— Так… — сказал Остап. — Они говорят, что зато потом он никогда уже не зазнается, не отвлечется, не раскиснет… ну, когда он станет чемпионом настоящих Олимпийских… ведь эти-то не настоящие.
— Уходи, — сказал Ванюша, — без тебя разберемся!
— Не плачь, — попросил Остап, — когда мне корь прививали, я, честное слово, не плакал… и когда от дифтерита уколы ставили, я тоже не плакал… Пожалуйста…
Он потихоньку вышел, опять пролез к себе. Гена говорил:
— Да мне надо было все эти надписи стирать, мне надо было возражать, а я…
— Ну, надо же, — сказал Ванюша. — Ну, надо же, что эта Надька вытворяет… А ты-то что?
— А что я? — ответил Ларионов, размазывая кулаком слезы. — Не знал… не знал я, что я такой.
На опустевшей спортивной площадке, после того как уже вымели мусор, снова собрался кворум. Филимонов на этот раз был счастлив, все остальные — подавлены.
— Вот, что я вам говорила… — сказала Надя. — Я не ошиблась… Только как-то все равно его жалко…
— Ну, — сказал Филимонов. — Теперь надо зазнавать меня!
— Хорош гусь! — воскликнул Гусь.
— Ты серьезно… Или шутишь? — сказала Лена.
— Шучу? — горячо вскричал Филимонов. — Я — шучу? Вы ему вон как, а мне? Что я — хуже? А если я потом зазнаюсь? Я сейчас хочу зазнаться, чтобы не потом…
Лена сказала грустно:
— А ты уже зазнался…
— Ты уже зазнался, — сурово проговорила Надя. — И, кажется, не сегодня. Это я виновата… просмотрела… Я теперь жалею, что все это придумала… Потому что… потому что… мы все, кроме вон Капитончика и Гуся, зазнались…
— То есть? — удивилась Лена. — Это как же?
— А так же… — сказала Надя. — Я решила, что самая умная, ты — что самая красивая, Ленька — что самый-са-мый-пресамый из своих кинооператоров. Так выступал, что противно было в телевизор смотреть. Родена вспоминал! Работу можно оставить, а не закончить! Один Капитончик нормальный остался да Гусь — вот он вообразил, что он хороший и может прыгать, и стал хорошим и прыгнул…
— Значит, так? — сказал Антон. — Значит, на попятную? Значит, меня по боку?
— Что? — спросила усталым голосом Надя.
— Ничего! — распалился Филимонов. — Я тогда тоже выступать не буду, раз ко мне никакого внимания нету! Я за другой город выступлю, за Владивосток, у меня родители туда, наверное, переберутся… Даю вам двадцать четыре часа на размышление, все равно вам без меня никуда! Вы без меня провалитесь!
Кворум потерянно молчал.
— Ладно, — сказал Филимонов, — перейдем на самообслуживание.
— Положеньице… — пробормотал лентописец Толкалин, сам себя записывая на магнитофон.
С балкона лились молдавские мелодии. Вита продолжала трудиться на научный опыт.
— Ты ей скажи, чтоб она перестала… — попросила Надя. — Уже хватит…
Кворум уныло и постепенно расходился.
— Пиррова победа, — оказала Надя, когда они остались вдвоем с Леной.
— Понимаю… — откликнулась Лена. — Пиррова! Пир во время чумы. Я теперь понимаю, почему зазнайство называют звездной болезнью. Потому, что это именно болезнь… мор! Филимонова подкосила, до нас добралась… А вдруг и Гусь? Я теперь ни в ком не уверена…
— Да, — сказала Надя, — самое главное наше открытие в том, что… болезнь действует… повально! Как инфекция… Надо об этом сказать брату…
— И еще какая… — сказала Лена. — А кто в ответе?
Они посмотрели друг на друга.
— Ты в ответе… Только не обижайся… — сказала Лена. — Вот когда будешь врачом, думай лучше… серьезней…
— Опыты не должны быть жестокими? — спросила она. — Это тебе… На всю жизнь… — сказала Лена.
— Олимпийские мы теперь проиграем… — не слушая ее, сказала Надя, — проиграем потому, что у нас кроме Филимонова и Гуся-то нет серьезных претендентов на чемпиона. А Филимонова я зазнавать не хочу… Его и так бацилла славы поразила глубоко… Пусть думает…
— Ну, я пойду… — сказала робко Лена.
— Иди, — ответила Надя. — Я еще посижу, все равно мама у меня тоже в командировке…
Надя осталась одна.
Спустя минут двадцать чья-то тень замаячила на асфальтовой дорожке. Надя узнала Гену и окликнула его.
Гена подошел, присмотрелся и сказал, какой-то другой Гена, другим голосом сказал:
— Мне все Ванюша рассказал… Ладно уж… Раз так… Я сам виноват. Я не знал, что я такой. Ты понимаешь? Вот жалко только, что на олимпийских не буду выступать. Хотелось бы…
— Почему не будешь? — сказала Надя. — Будешь! В качестве тренера. Ведь ты вон как Гуся подготовил!
Гена засмеялся.
— Ты чего? — спросила Надя.
— Ничего… — сказал Гена, — вот я уже и в отставке.
— Не в отставке, — сказала Надя, — а как бы в оставке.
Дворник дядя Петя встал рано. Он вышел во двор и в смущении кашлянул. Весь асфальт был расписан мелом. Только теперь вместо фамилии Ларионова было написано «ФИЛИМОНОВ». Он поднял глаза на окна Филимоновых. Вся балконная дверь была расписана лозунгами, только не так, как у Гены. У того все слова кричали внутрь, в квартиру, а у Филимоновых — во двор! Дворник развел руками, изумляясь такой перемене привязанностей и восторгов. «Ах, как нехорошо!» — сказал про себя дворник и стал мести асфальт. Антон поглядывал из-за шторы, какое впечатление на ребят и на всех жителей двора произведет такая его популярность, — он так старался почти до рассвета!
Антон вышел во двор.
Малышня собиралась понемножку, те, что постарше, устраивали на спортплощадке свои «соревнования». Филимонов подошел и вынул из кармана пачку хрустящих фотографий с уже заготовленным автографом.
— Налетай! — крикнул он. — Цып, цып, цып!.. Налетели все, кроме Остапа и Женьки.
— А мороженое будет? — спросили «болельщики».
— Будет и мороженое.
Женька чуть было не шагнул к Филимонову. Остап дернул его за руку.
— Я тебе дам!
— А вы чего не берете?
— Не хотим… — сказал Остап.
— Жалеть будете… — сказал Филимонов, раздавая фотографии желающим мороженого так, как будто кормил зерном цыплят.
Надя и Гена, точно сговорившись, разом захлопнули свои окна.
Филимонов и бровью не повел.
Он подошел к стенду, где висела газета с заметкой о Ларионове. Оторвал ее и приклеил другую, которая называлась «Взлет Филимонова».
Поздним вечером Гена шел по парку. Он шел по знакомому парку, к знакомому фонтану… Он одиноко постоял возле него и углубился в узкую аллейку. Становилось все темнее. Далеко остались позади огни главной аллеи. Ветви деревьев грустно шелестели над головой. И вдруг впереди мелькнул огонек. Появился странный столбик света, будто кто-то нажал кнопку карманного фонарика и направил его зачем-то в небо. Быстрый легкий бег, звенящий шлак дорожки — и мимо Ларионова пронеслось какое-то чудное видение, на миг мелькнувшее в свете фонарика, поднятого, как факел, — девочка, стремительная, как полет стрелы. Все это произошло быстро, мгновенно! Потом луч вдруг ударил ему в лицо, раздался вскрик. Ларионов закрыл лицо от слепящего луча. А когда луч погас — только затихающие шаги услышал он вдалеке. Глаза опять привыкли к темноте, различили контуры деревьев и что-то маленькое и темное на дорожке. Гена нагнулся и поднял… тапочку с шипами.
- Предыдущая
- 16/18
- Следующая
