В горах мое сердце - Картленд Барбара - Страница 21

• Предыдущая
• 21/32
• Следующая

Но откуда он знал, как снимать платье и, главное, расстегнуть пуговицы на спине?

Она устроилась перед туалетным столиком, чтобы причесать волосы, и тут обнаружила нечто, весьма ее удивившее.

Туалетный столик был мужской, почти такой же, как у ее отца, только более роскошный.

Головные щетки маркиза, сделанные из слоновой кости и с выгравированным гербом, размещались на невысоком комоде, на нем же укреплено было зеркало, которое можно было поворачивать под любым углом.

Зеркало было оправлено в деревянную раму, в нижней части которой были устроены три выдвижных ящичка.

Эрайна нашла все это восхитительным, и поскольку столик так напоминал отцовский, почти машинально, не думая, что заглядывает, куда не следует, выдвинула средний ящичек.

В нем лежало несколько забытых монет, а на них — маленькая лебяжья пуховка для пудры.

Она, понятно, не могла знать, что Олив случайно уронила пуховку позапрошлой ночью, когда причесывалась перед зеркалом и запудривала следы от поцелуев маркиза.

Попудрила она и нос, а потом, доставая из ридикюля губную помаду, уронила пуховку на пол, где ее потом нашел Чампкинс.

Его-то это ничуть не удивило.

То была одна из многих вещиц, оставленных «птичками», как Чампкинс их про себя называл, его хозяина. Головные шпильки, футлярчики с помадой, маленькие флакончики духов, а порой даже кое-какие мелочи из одежды Чампкинс возвращал без комментариев.

Он сунул пуховку в ящичек, имея в виду сказать об этом маркизу позже.

Эрайна уставилась на пуховку во все глаза.

Потом назвала себя глупой.

Разумеется, у маркиза с его необыкновенно привлекательной наружностью было в жизни много женщин!

Хоть она и была несколько смущена тем, что дамы посещали явно холостяцкую квартиру, но потом решила, что у них, по-видимому, был для этого не менее существенный повод, нежели у нее самой.

И, во всяком случае, это не ее дело.

Но поскольку она впервые подумала о маркизе как о мужчине, а не об ангеле, посланном Богом спасти ее мать от смерти, любопытство Эрайны было возбуждено.

Когда она пришла в столовую на завтрак, то медлила спросить маркиза, удобно ли ему спалось в результате того, что он предоставил свою спальню ей, — у нее как-то не нашлось подходящих слов.

Она постаралась разговаривать с ним как можно естественнее и не вспоминать о том, что он раздел ее и уложил в постель.

Впрочем, маркиз был настолько занят приготовлениями к отъезду, что почти позабыл о ночных событиях.

Мистер Гроувз прибыл, когда они еще завтракали, а когда он получил свои инструкции, объявился мистер Фолкнер.

Эрайне только и осталось надеть шляпу, накинуть голубую шаль и сесть в карету.

Пока они выезжали из Лондона, мысли ее были о матери, она молилась, чтобы та уже почувствовала себя крепче: тем меньше будет риск от операции.

Она объяснила маме, почему уезжает, и обещала писать каждый день, но не была уверена, что та ее поняла.

«На борту судна у меня будет много времени», — думала Эрайна.

Единственно, о чем она попросила Чампкинса, это чтобы он положил в саквояж писчей бумаги.

— Я сделаю для вас кое-что получше, м'ле-ди, — отвечал Чампкинс.

Эрайна тогда не спросила его, что он имеет в виду, но перед тем как стелить постель у нее в каюте, Чампкинс выложил на стол красивый кожаный бювар, а рядом с ним поместил маленькую дорожную чернильницу и несколько гусиных перьев.

— Я буду зачинять их для вас, м'леди, — пообещал он, и Эрайна не знала, как его благодарить.

Только когда корабль отплыл из гавани, ощутила она внезапную дрожь страха при мысли о том, что покидает мать и все близкое сердцу.

Она отправлялась в незнакомое место с незнакомым человеком, чтобы оставаться там с людьми, которые, как она слышала, были малоприятны, если не сказать больше, в особенности герцог.

Потом она напомнила себе, что, как сказал маркиз, это приключение, и она бы оказалась ужасно неблагодарной и неумной, если бы не приняла в нем участие по мере своих сил.

Она считала, что мать при подобных обстоятельствах была бы настроена бодро и весело, — такой она была до болезни.

Что касается отца, то он воспринимал все, что им приходилось делать, не просто как нечто возбуждающее, но и как радостный опыт, который они станут помнить и обсуждать.

Эрайна считала, что воображение у отца работало, как у немногих взрослых людей.

Дело заключалось не только в том, какие сказки рассказывал он ей о населяющих леса феях и гоблинах, а также о драконах, таящихся в глухих дебрях, о нимфах лесных ручьев. Воображение позволяло ему жить в заколдованном мире, куда не проникала суровая действительность.

Когда он говорил жене, что любит ее и не может думать ни о ком другом, это была правда. Она же смотрела на него сияющими от счастья глазами, и брак их представлял собой настоящую идиллию.

То, что они обитали в убогом и ветхом доме и не могли себе позволить даже намека на роскошь, не имело никакого значения.

Убогий дом казался им волшебным дворцом; они питались замечательной едой, а их дочь была не просто даром Бога, но зачарованным ребенком, которому покровительствовали феи.

Только после смерти отца Эрайна с матерью столкнулись лицом к лицу с действительностью, и она вселила в них страх.

Теперь Эрайна знала, что страхи ее были необоснованны: отец по-прежнему любил их и защищал, где бы он ни находился после смерти, и это он послал маркиза спасти их.

Она корила себя за мысли о том, что они с матерью остались покинутыми.

«Этот корабль похож на тот, на котором Одиссей уплыл из Трои, или на корабль Ясона, отправившегося на поиски золотого руна, — подумала она о „Морском змее“, когда он двинулся в путь по волнам, — а маркиз — рыцарь с мечом в одной руке и щитом в другой, готовый уничтожить любых врагов или драконов, если они нападут на нас».

Она подняла глаза к небу и тихонько прошептала:

— Куда бы мы ни ехали, что бы ни делали, мы под защитой, и мне стоит только обратиться к папе с мольбой о помощи, чтобы он откликнулся. Как же я могла быть такой дурочкой, что не догадалась об этом раньше? Очень скверно с моей стороны было допустить, чтобы мама чувствовала себя такой несчастной и заболела от одиночества.

Ей очень захотелось рассказать матери о своем открытии, потом она сообразила, что может написать ей. Трудно выразить все это в словах, но мама поймет.

Открытие сделало ее такой счастливой, что когда Чампкинс явился к ней с приглашением от маркиза прийти и что-нибудь перекусить, она предстала перед ним с улыбкой и сияющими радостью глазами.

Они отплыли после часу дня; на «Морском змее» не было других пассажиров, и мистер Фолкнер смог заказать третью каюту, где они могли устроить себе нечто вроде столовой.

Вынести койки не представлялось возможным, так как они были закреплены, но можно было убрать другую мебель, за исключением небольшого круглого стола, трех стульев и сервировочного столика.

Стюард дожидался их, и когда на стол подали великолепный паштет, Эрайна поняла, что он из тех припасов, которые маркиз привез с собой.

За паштетом последовал говяжий язык, отлично приготовленный в желе. Еще былсалат и целый окорок с гарниром из печеных яблок — выбирай, что тебе по вкусу.

Маркиз был голоден и съел немало за этим, как он выразился, маленьким завтраком.

Эрайна с трудом удержалась от замечания, что всего этого им с матерью хватило бы на несколько недель.

Она как бы ощутила присутствие Чампкинса и слышала, как он советует ей вести себя так, словно для нее такой завтрак в порядке вещей и ничуть ее не удивляет.

Она не удержалась и хихикнула, а маркиз поднял голову и задал вопрос:

— Что вас позабавило?

— Некоторые замечания Чампкинса.

— Он истинный оригинал, — заметил маркиз, — и я все гадаю, каково ему придется в замке. Если бы дело шло о каком-нибудь другом человеке, я считал бы, что он побоится проявлять свою саксонскую натуру, но Чампкинс явно останется самим собой.

• Предыдущая
• 21/32
• Следующая