Иисус: последние дни. Что же произошло на самом деле - Райт Том - Страница 23

Вместе с тем, если бы гробница осталась пустой, но никто не видел Иисуса, это ровным счетом ничего не доказывало бы. Могилы тогда грабили довольно часто. Солдаты, стражники, политические враги — можно было бы дать происшедшему множество разных объяснений. Ученики и начали думать бы об этой загадке, если, кроме пустой могилы, не видели бы самого Иисуса.

Какое–то время назад, когда я писал книгу о воскресении, неожиданно ко мне зашел приятель, который спросил меня, чем я занимаюсь. Я сказал, что пишу о «воскресении». Услышав это слово, он тотчас же сказал: «Ах да, разумеется, я всегда придерживался мнения, что в те времена идея воскресения витала в воздухе, а ученики были настолько разбиты после неудачи и смерти Иисуса, что охотно ухватились за эту мысль — она помогала им справиться со скорбью». Это — крайне неправдоподобное историческое объяснение события, случившегося в I веке. Я уже упоминал о нескольких других движениях, предводитель которых, средоточие всех надежд своих последователей, погибал. Но ни в одном случае его последователи не испытывали приступов заболевания, которое в XX веке прозвали «когнитивным диссонансом», и не придумывали рассказы о славных фантастических происшествиях, чтобы утолить свою тоску. Подобные объяснения не помогают историку.

Не помогают и гипотезы многочисленных богословов, от Рудольфа Бультмана до Эдварда Схиллебекса. Последний утверждал, что, когда ученики подошли к гробнице, их сознание было настолько наполнено светом, что вопрос, лежит ли там тело или нет, потерял для них значение. В этом месте автор из историка I века превратился в фантаста XXI века. В I веке люди прекрасно понимали, что свет может наполнить душу. Они умели выражать это словами. У них были для этого псалмы. У них были свои духовные традиции. Но они никогда не стали бы из–за всего этого утверждать, что некто восстал из мертвых.

Часто в ответ на подобные рассуждения я слышу сетования на то, что здесь придается слишком большое значение «фактам», тогда как религиозный язык — язык метафор и веры. И конечно, это справедливо: говоря о религии, люди действительно используют метафоры, а вера занимает здесь центральное место. Однако иудаизм и христианство придают огромное значение творению — тому, что Бог создал мир пространства, времени и материи и желает его исправить. Поэтому происходящее в этом реальном мире имеет значение. Если кто–то обвинит казначея церкви в том, что тот похитил деньги, мы вряд ли спросим: «Вы подразумеваете под этим обвинением некий метафорический смысл?» Мы захотим узнать, произошло это на самом деле или нет. Когда мы читаем Писание, нам важно научиться воспринимать притчи именно как притчи. «Истина» притчи о блудном сыне ни в коей мере не зависит от доказательств исторической достоверности описываемых там событий. Но не менее важно, читая Писание, не забывать и о другом: если автор хочет рассказать о том, что действительно произошло, не следует понимать это как притчу. «Истина» рассказа о распятии будет поколеблена, если удастся доказать, что Иисус умер от воспаления легких в Галилее, несмотря на то, что рассказ о распятии пробуждает метафорические отголоски в умах древних или современных людей. То же самое можно сказать и об «истине» истории о воскресении. Если этого не происходило, она не истинна. И тот факт, что истина о воскресении Иисуса полна метафорического смысла и символизма, не означает, что она сводится только к последним. Нам надо овладеть обоими этими умениями, а не каким–то одним из них: мы должны читать притчу как притчу, а историческое повествование как историческое повествование.

Все это подводит нас вплотную к самому последнему вопросу. На мой взгляд, можно считать пустую гробницу и явления Иисуса обоснованными историческими фактами. Только они позволяют объяснить как странные характеристики пасхальных повествований, так и видоизменения иудейских представлений, которые так быстро возникли у христиан. Как же мы теперь объясним эти данные? Часто историкам приходится что–либо объяснять, ссылаясь на наилучшее объяснение из возможных. Допустим, я, археолог, нашел при раскопках две колонны определенного типа и предполагаю, что, возможно, когда–то они соединялись аркой; затем я открываю свои руководства и нахожу, что подобного типа колонны обычно несли на себе арку, а затем, в случае удачи, при дальнейших раскопках я нахожу арку, подобную тем, что описаны в книгах, — я говорю, что дело закончено, данная гипотеза работает, а эти колонны действительно некогда поддерживали арку. Мы обращаемся к наилучшему объяснению из возможных: данная арка покоилась на этих колоннах.

И вот, вполне отдавая себе отчет, что это не «доказательство» воскресения Иисуса, я могу заявить, что изучил все возможные арки, которые, по мнению ученых, могли бы соединять эти две колонны (пустую гробницу и явления Иисуса) и не нашел ничего, что могло бы дать хоть сколько–нибудь правдоподобное объяснение этим феноменам, за исключением следующего: Иисус из Назарета был действительно воздвигнут из мертвых на третий день, оставив пустую гробницу и восстав для нового воплощенного существования, пройдя через смерть и выйдя с другой ее стороны, чтобы перейти к новой телесной жизни после короткого периода «жизни после смерти». Конечно, рассказы об этом событии непоследовательны, как показания очевидцев, собранные в «Кочерге Витгенштейна», но таковы любые рассказы свидетелей. Это не означает, что ничего не происходило. Напротив, это говорит о том, что произошедшее было столь ярким и драматичным, что оно сразу породило взволнованные и, быть может, сбивчивые рассказы.

И снова повторю: я не считаю, что это (если можно так выразиться) математическое доказательство воскресения Иисуса. Некоторые богословы начинают нервничать, услышав такое утверждение. Они думают, что, обращаясь к историческому методу Просвещения, чтобы исследовать Пасху, ставишь этот метод на место Бога и стремишься подчинить ему все остальное. Но здесь я этого не делаю. Здесь мы соприкасаемся с вопросом мировоззрения, а для подобных вопросов не существует нейтральной позиции. Сами по себе исторические аргументы не способны заставить ни одного человека поверить в то, что Иисус был воздвигнут от смерти. Однако историческая аргументация позволяет расчистить заросли, в которых прячется скептицизм любого рода. Гипотеза, что Иисус был физически воскрешен из мертвых, с непревзойденной убедительностью объясняет исторические сведения, касающиеся возникновения христианства. Разумеется, эта мысль бросает вызов на уровне мировоззрения — вызов личный, социальный, культурологический и политический, — но это не должно нам помешать отнестись к данному вопросу со всей серьезностью.

И наконец, еще одно общее замечание. Я убежден, что атмосфера скептицизма, которая в течение последних двух столетий делала немодной или даже постыдной мысль, что Иисус действительно восстал из мертвых, сама никогда не была нейтральной — в социологическом или политическом смысле — позицией. Просвещение совершило своеобразный «государственный переворот» в сфере мышления, в результате чего многие люди начали верить в такую идею: «у нас есть новые доказательства того, что умершие не воскресают» — как если бы речь шла о каком–то современном открытии, а не о том событии, о котором прекрасно знали Гомер и другие древние люди. Эта идея стоит рядом с другими утверждениями Просвещения: что человечество повзрослело, что Бог ему уже не нужен, что Бога можно изгнать на чердак небес деизма и что религия и духовность есть встреча нашего одиночества с одиночеством Бога, а потому люди могут управлять миром в своих корыстных целях без такого вмешательства свыше. Таковы основы Просвещения. А потому отрицание телесного воскресения Иисуса здесь непосредственно входит в социальную, культурную и политическую программу. И в какой–то мере тоталитаризм XX века был просто одним из проявлений более широкого тоталитаризма в сфере мышления и культуры, против которого сегодня подняла бунт эпоха постмодернизма. В конце концов, кому было невыгодно желать воскресения мертвых? Не просто осторожным мыслителям или рационалистам. Оно не нравилось и не нравится тем, кто обладает властью: социальным и интеллектуальным тиранам и грабителям; кесарям, которых пугает мысль о Господине мира, сокрушившем смерть — это важнейшее орудие тирана; иродам, которые боялись того, что настоящий Царь иудейский будет прославлен после его казни. Здесь уместно вспомнить замечательную сцену из пьесы «Саломея» Оскара Уайльда, на основе которой Рихард Штраус создал одноименную оперу. Ироду докладывают о том, что Иисус из Назарета исцеляет и воскрешает умерших. Ироду приятно слышать об исцелениях и о том, что кто–то этим занимается. Но его пугает весть о том, что Иисус воскрешает умерших. Ирод говорит: «Я не желаю, чтобы он это делал. Я запрещаю ему это делать. Я никому не позволяю воскрешать умерших. Необходимо отыскать этого человека и сказать ему, что я запрещаю ему воскрешать умерших». Здесь мы видим реакцию тирана, который почувствовал, что его власть пошатнулась. И подобные интонации я слышу не только в словах политиков, которые хотят уродовать наш мир в своих целях, но и в размышлениях интеллектуалов, которые идут тем же путем. И далее в пьесе Уайльда есть знаменитые слова, которые бросают вызов не только Ироду, но и нам. «Где теперь этот человек?» — спрашивает правитель. «Он повсюду, государь, — отвечает один из придворных, — но трудно найти его».