«Трансбалт» - Кассиль Лев Абрамович - Страница 1

• 1/3
• Следующая

Мозоли окончательно поссорили капитана Галанина с действительностью. В самом деле, что может быть для отставного морехода горше и несноснее, чем мозоль на ноге – сословное отличие пешеходов? Проклятая суша! Она мозолила глаза и ноги капитану Галанину. Он уже не мог, как прежде, картинно попирать презренную землю. Он начинал прихрамывать.

А ведь было…

Подбиралась моряна под белый китель. Гавань медленно отворачивалась. Горы забегали сбоку, но вскоре отставали. Жарко сияли поручни мостика. И рупор, вобрав в себя слова Галанина, слал его голос окрест над морями. В проходных конторах фрахтователей подписывал он коносаменты[1], именуясь «капитаном хорошего парохода», и взвешенный в воздухе дым добротных сигар, сплетаясь, качался над ним, как гамак. И стояло его имя в «Дженконах», «Балтаймах» и в «Аксумо»[2] – в «Чартерпартии Бристольского канала», третий параграф которого гласил: «Стихийная сила, морские опасности, пожар, наводнение, льды, заговоры, злая воля капитана и команды, враги, пираты, воры, аресты и притеснения принцев, правителей и народа, столкновения, посадки и другие несчастные случаи плавания взаимно исключаются».

К сожалению, кое-что в этом благородном и романтическом параграфе нельзя было исключить из судьбы капитана Галанина. Длинная история, монотонная и заученная наизусть, как алфавит морзянки: «Або, Бессарабка, Вавилон, Голова, Догадка…»

Поторопившаяся старость. Вдовство. Потом вторая жена, молодая, ушедшая вскоре к молодому. Запоздалое, неуклюжее отцовство: осталась маленькая дочка. Запой – беспробудно. Пьяная вахта, удар, треск и… параграф третий «Чартерпартии Бристольского канала», по которому ответственность за происшествие исключалась для фрахтователя, но целиком лежала на капитане…

На суде Галанина выгородили его послужной список и мужественное прошлое. Вспомнили, как увел он близ Керчи пароход у белых, заглянули в безукоризненные судовые журналы кораблей, которые он водил. Но ощутимый спиртной душок вился над материалами дела. За благо рассудили, что пора старику на покой. И его мирно списали на берег. Ему назначили даже небольшую пенсию. От сухопутной службы он отказался наотрез и перебрался на родину, в Киструс. Там у него был домик, принадлежавший покойной жене. Кухонную половину он сдал жильцам, в чистой поселился сам с дочуркой.

Дочку звали Елочкой. Настоящее ее имя было Елена.

Улица наградила ее кличкой – «капитанская дочка». И она с гордостью носила это прозвище. Ей шел девятый год, Елочке Галаниной. Она росла тоненькой, раздумчивой девочкой. У нее была привычка вытягивать шейку и высоко задирать острый подбородок. И ее чахлая фигурка всегда казалась приподнятой на цыпочки, словно Елочка тянулась заглянуть по ту сторону обычного.

– Нет, не жилица она, – сокрушались сердобольные соседки, – по ей уже тень пошла.

– Не говорите! Были бы кости, а мясо нарастет, – утешали другие. – Конечно, без матери какое воспитание! Тем более морской человек. Грубость…

Но Елочка была ласкова, привязана к отцу, а капитан научил ее любить море. Елочке было четыре года, когда Галанин рассадил о волнорез моря свой пароход. Она почти не помнила моря, разве только вот поскрипывание каюты, струны лучей, натянутые между жалюзи и зайчиком на полу, потом – отвинченный иллюминатор, как объектив, вбирающий свет, ветер и брызги, наконец, бегущий мрамор отблесков на корме. Вот и все, что осталось от моря.

Но Елочка любила вспоминать о нем, как вспоминают о забытой бабушке, хорошо знакомой по чужим рассказам. Она рано и легко научилась читать, причем одновременно с букварем нетерпеливый капитан показал ей международный свод сигналов флагами и азбуку Морзе. Вскоре она могла подписывать свое имя с одинаковым успехом буквами, флажками и тире-точками.

Последнюю премудрость она постигла с особенным удовольствием. Ей очень нравилось, что для каждой буквы, чтобы легче запомнить, было выдумано свое слово: А – Або, Б – Бессарабка. Слова делились на слоги: если в слоге было «а», то ставилась точка, если нет, то тире. Поэтому легко было запомнить: А – А/бо, это точка и тире. Б – Бе/сса/раб/ка – тире и три точки. «Або, Бессарабка, Вавилон, Голова, Догадка» – это стало любимой считалкой Елочки.

Потом Елочка взялась за книги капитана Галанина. Здесь были лоция[3] и навигация[4], уставы кораблевождения, словари, учебники, космографии, сборники торговых договоров, тексты коносаментов и т. д.

Она мало что поняла в этих книгах, но ей понравились красивые, звучные слова, и она упросила отца объяснить их значение.

Растроганный мореход не только пространно растолковал все, что можно было растолковать, но не пошел даже в тот вечер в пивную. Просидев всю ночь с карандашом над тетрадкой, он, тужась и потея, кропал стишки для Елочки. Стихи не получались. На следующий день он сходил пораньше в пивную. Вернулся домой в меру нагруженный и сел у Елочкиной кровати.

– Елочка, ты моя палочка, худышечка ты моя зеленая!

– Я никак не могу уснуть, – сказала Елочка. – Засни меня, пожалуйста. А, папа? Расскажи про чего-нибудь.

– Мы с тобою поболтаем, расскажу я про «Балтайм», – запел вдруг капитан. – Надо действовать с умом, чтобы узнать про «Аксумо». Хорошо получается, дочка? Это я сам стишки придумал. И еще есть. Погоди. Как это? Ах, черт, вылетело, запамятовал! У меня так ловко про «Дженкон» было.

– Папа, – спросила вдруг Елочка, – а какой наш самый, самый большой, прегромадный пароход?

– «Трансбалт», – отрывисто пробормотал Галанин, вспоминая, как мечтал он стать капитаном «Трансбалта» и – кто знает! – стал бы, может быть.

– А ты его был капитан?

– Нет.

– Почему не был? А, пап?

– Спи, дочка. Будя болтать. Ну, тихенько.

– Я сиюточку-минуточку. Ты только скажи стишок про «Трансбалт».

– Я не знаю стишков про «Трансбалт».

– Ну, какой папа! А ты придумай сам!

Созвучие старой песенки пришло на помощь капитану.

– «Трансбалт», «Трансбалт», мечта моя, ты вся горишь во мне»[5]– шепотом продекламировал капитан и уронил голову на руки. – М-да! Эх, дьявольщина! Гм! Ничего, ничего, дочка, ты спи! Знай спи. Вот так! Майна, Елочка. Майна.

И Елочка чувствовала, как она плавно спускается в бездонный и мерцающий полумрак трюма. «Майна помалу, майна»… Она заснула.

Сухопутье ожесточило капитана не одними мозолями. Галанина не любили в Киструсе. Ему досаждали всячески, над ним подсмеивались. Ему не верили. Его поддразнива ли. Он был гордец и оригинал, а это не прощалось человеку в провинции. «Капитан разбитого корабля!» – кричали ему вслед мальчишки. «Моряк-то наш опять на мели сидит», – хихикали туземные остряки, проходя мимо домика Галанина, где на скворечнике развевались два пестрых флага международного свода – два флага бедствия.

У Галанина каким-то образом сохранился полный набор флажков свода. Он приладил к шесту скворечни рейку. Он натянул сигнальные фалы. И над крышей домика утром взвивались, виляя и треплясь, флаги «О» и «М»: «нахожусь на мелководье». Вечером капитан поднимал на скворечнике сигнал «О», «Е» – «умирающие от жажды» – и брал курс на пивную. Возвращаясь, он вздергивал «О», «Р», что означало: «не могу управиться» – и ложился спать.

• 1/3
• Следующая