Легионер. Книга 2 - Ривера Луис - Страница 4

Мне действительно было нелегко. Но мысль, что отец смотрит на меня и ждет, когда я наконец отомщу за него, придавала мне сил в самые тяжелые времена. Ненависть и жажда мести – не самые лучшие путеводные звезды. Но куда хуже, когда нет даже таких звезд. Можно всю жизнь проблуждать в темноте и умереть, так и не поняв, для чего жил. Тогда, конечно, о таких вещах я не задумывался. Все было просто: я должен вырасти и найти убийц своего отца. Искать какой-то глубинный смысл в этой добровольно принятой на себя миссии я не собирался. Вернее, даже не предполагал, что в ней есть глубинный смысл.

Эвмел как-то попросил меня остаться после занятий. Я думал, что речь пойдет о моей невнимательности, и приготовился вытерпеть хорошую порку. Уже тогда я предпочитал не просить о пощаде, а просто терпеть, стиснув зубы, что бы со мной ни делали. Кто-то скажет, что я был упрямцем. Не знаю. Мне кажется, предчувствие грядущих испытаний заставляло меня иначе относиться ко всему, что со мной происходило. Те трудности, которые я преодолевал сейчас, были для меня чем-то вроде подготовки к другим, еще более суровым временам. «Если ты не можешь выдержать несколько ударов учительской палки, что ты будешь делать, когда тебя ударят мечом?» – так я говорил себе.

Вопреки моим ожиданиям, учитель не схватился за розгу, а просто предложил сесть рядом и, помолчав немного, сказал:

– Ты ведь сын того самого Гнея Валерия, которого убили?

Я ничего не ответил. Мне не хотелось говорить об этом с каким-то вольноотпущенником, который всего лишь учил меня грамоте.

– Ты постоянно думаешь об этом, да? – продолжил грек, будто не замечая, что этот разговор мне неприятен. – Этим твоя голова занята, вместо того, чтобы учиться, как следует? Дело, конечно, твое… Знаешь, я родился рабом. Рабом был мой отец, рабыней была мать… Мне было столько же лет, сколько тебе сейчас, когда хозяин приказал распять моего отца. Только за то, что тот стащил с хозяйского стола буханку хлеба, желая подкормить меня. Его назвали вором, высекли и распяли. На глазах у нас с матерью… Мать после этого продали в публичный дом. А я остался рабом у человека, убившего моего отца. И даже, как видишь, в конце концов получил свободу.

– Ты не римлянин, – ответил я.

И тут же получил такую затрещину, что кубарем скатился со скамейки. Что-что, а рука у этого калеки была тяжелая. Особенно, если в ней оказывалась палка. До сих пор помню…

– Ты дурак, – спокойно, как ни в чем не бывало, произнес грек. – Сейчас тебе кажется, что нет горя сильнее твоего. И ты горишь желанием отомстить обидчикам. Ты готов потратить на это всю свою жизнь. Но подумай о том, чего ты лишишься на этом пути? Человек, живущий одной мыслью о мести, обкрадывает самого себя… Зло, насилие, горе – все это неотъемлемая часть нашего мира. Сильный притесняет слабого, а тот – еще более слабого. Таков порядок вещей. И ни один человек не в силах его изменить. Все, чего ты добьешься, – лишишься всех радостей этого мира. Пройдешь мимо них, занятый мрачными мыслями, не замечая, как на самом деле может быть прекрасна жизнь. Не слишком ли большая жертва, Гай Валерий? Отказаться от всего, ради сомнительного удовольствия убить человека… Есть куда более достойные цели.

Он снял колпак вольноотпущенника, с которым никогда не расставался, и почесал блестящую лысину. Я же молчал, не желая получить взбучку. Само собой, все эти рассуждения казались мне смешными. Так мог думать только раб, вся жизнь которого прошла в беспрекословном подчинении и страхе. Я слишком хорошо помнил слова Марка о никчемных людях. И тогда мне казалось, что именно такого человека я вижу перед собой. Но каким бы никчемным ни был этот сломленный жизнью грек, спорить с ним мне не хотелось. Хорошая оплеуха – вот и весь его аргумент.

– Постарайся простить и забыть. Если не хочешь, чтобы жизнь твоя была похожа на выжженное поле. Ты все равно ничего не изменишь. Твой отец не воскреснет. А сильные будут продолжать убивать слабых. Твоя жизнь пройдет впустую… Ты, наверное, думаешь, что это не так… Но на самом деле, когда станешь таким же старым, как я, однажды ты оглянешься на пройденный путь и поймешь – все зря. Мир не стал лучше, и ты не стал лучше. Годы единственной отпущенной тебе жизни пролетели, а ты остался один посреди пустыни. Тебя ждет жестокое разочарование, Гай. Человек должен создавать, а не разрушать. Только тогда его существование имеет хоть какой-то смысл. Все остальное – пыль…

Он нахлобучил свой колпак и посмотрел на меня:

– Ну, что ты молчишь?

– Мне нечего ответить.

– Считаешь, что я не прав?

– Да, – твердо ответил я, глядя ему в глаза.

– Ну-ну, – усмехнулся он. – Так я и думал. Что ж, будем надеяться, ты поймешь все, что я тебе сказал, достаточно рано, чтобы ты успел исправить свою жизнь. А пока… Хватит валять дурака на занятиях!

Он отвесил мне подзатыльник.

– Что бы ты ни собирался делать в будущем, грамота лишней не будет. От того, что ты постоянно думаешь о своем отце, никакого проку. Думай лучше об учебе. Все равно ничего другого ты сейчас делать не можешь. Всему свое время. Вот подрастешь достаточно для того, чтобы взять в руки меч, тогда и будешь думать об отце… Если еще раз увижу, что спишь на уроках, пеняй на себя. Все, иди.

Надо признать, тогда учитель добился того, чего хотел. Я и вправду на время выбросил из головы мысли о мести. Но вовсе не потому, что согласился с ним. Просто я понял: одним желанием отомстить делу не поможешь. Я должен был стать достаточно сильным и умным, чтобы выполнить наказ Марка. В конце концов, моими противниками были не какие-нибудь грязные оборванные разбойники из беглых рабов или разорившихся крестьян. Уже тогда я хорошо понимал, с какими трудностями мне предстоит столкнуться. Поэтому и послушался грека…

Я стал внимательнее во время уроков. Через какое-то время читал и писал лучше всех в классе. Даже когда начали писать перьями, неплохо получалось. Хотя справиться с тростниковым перышком куда труднее, чем со стилом. И тоньше оно, и не сотрешь ничего, и кляксы опять же… Но и это одолел.

А уж когда арифметика пошла, я вообще чуть ли не лучшим учеником стал. До сих пор помню:

– Если от квинкункса отнять унцию, сколько будет? – Гусь прохаживается мимо доски, заложив руки за спину.

– Триенс! – раздается несколько голосов, и мой первый среди них.

– А если прибавить унцию?

– Семис!

Разбуди меня ночью, без запинки Законы XII таблиц по памяти рассказал бы.

Впрочем, налег я не только на учебу. Чтобы отомстить, мало уметь читать и писать. Я смастерил себе тяжелый деревянный меч и вечерами, когда дом затихал, выходил с ним во двор и до изнеможения упражнялся. Я спал по четыре часа, ел на ходу, что придется, зубрил грамоту до головокружения и занимался гимнастикой, пока не падал на землю от усталости.

Со сверстниками я практически перестал общаться. Они не могли понять меня, я не мог понять их. Во время уроков я сидел немного в стороне от всех, отгородившись навощенной дощечкой. Когда учитель давал нам отдохнуть, я не носился как угорелый вокруг сарая, как все, а повторял урок или беседовал о чем-нибудь с учителем. Несмотря на то что он был никчемным человеком, знал он очень много нужного и интересного.

Он немало рассказал мне про Рим, в котором я никогда не был. Про его грязные кривые улочки и роскошные особняки знати, про великолепие храмов и мерзость жилых кварталов бедноты, про пожары и бои гладиаторов, про триумфы императоров и резню во времена смут. Он настолько увлек меня своими рассказами, что я решил во что бы то ни стало увидеть Рим собственными глазами. Сады Цезаря, театр Помпея, храмы Юпитера и Юноны, форумы – воображение услужливо рисовало мне потрясающие картины, и я долго не мог заснуть по ночам, лежа на своей жесткой постели. Эти фантазии даже на время вытеснили горькие воспоминания о моей погибшей семье. Впрочем, ненадолго… Совсем ненадолго.

Через четыре года тихо умерла Клавдия. Перед смертью она успела усыновить меня, поэтому дом и хозяйство перешли по наследству ко мне. К своим двенадцати годам я уже неплохо мог управляться со всем этим добром. И не будь у меня никаких обязательств перед отцом, я так и остался бы хозяином небольшой фермы. Со временем женился бы на подходящей девушке из крестьянской семьи и всю жизнь провел бы, возделывая землю.