Особая реальность - Кастанеда Карлос - Страница 29

• Предыдущая
• 29/49
• Следующая

Таким образом, вооруженный сознанием своей смерти, отрешенностью и силой своих решений, воин становится устроителем собственной жизни. Сознание смерти направляет его и наделяет отрешенностью и сокровенной страстью к жизни; сила окончательных решений позволяет выбирать без сожаления и наилучшим образом; в результате все, что ему приходится делать, он делает охотно и радостно. О таком человеке можно с уверенностью сказать: он обрел терпение и стал воином.

Дон Хуан остановился и спросил, не хочу ли я что-нибудь спросить. Я заметил: на выполнение той задачи, о которой он рассказал, может уйти вся жизнь. Он ответил, что мне просто нравится ему возражать, но он-то знает, что в своей жизни я стараюсь поступать как воин.

— Клыки у тебя острые, — усмехнулся он. — Можешь скалить их время от времени, я не обижусь.

Я оскалился и зарычал. Дон Хуан засмеялся. Потом, откашлявшись, продолжил:

— Воин, который обрел терпение, — на правильном пути к воле. Он научился ждать. Смерть сопровождает его, словно друг, и тайно советует, какой путь выбрать и чего придерживаться. И воин ждет. Я бы сказал, воин учится не спеша, потому что знает, что ждет созревания воли. И однажды ему удается совершить нечто такое, что считается невозможным. Он может не заметить этого, но с ним и дальше будут происходить необычные вещи. И тогда воин поймет: это действует исходящая из него сила. Сила, что исходит из его тела по мере продвижения по пути знания. Сначала он чувствует зуд в животе или жжение, потом боль, которая бывает настолько сильной, что вызывает судороги. Это может продолжаться несколько месяцев. Но чем сильнее боль, тем лучше; истинной силе всегда предшествует боль. Когда боль и судороги проходят, воин замечает, что воспринимает мир необычным образом: он буквально дотрагивается до окружающих вещей чем-то, исходящим из живота. Если воин способен схватывать так внешний мир, значит, он обрел волю и стал колдуном. Исходящая из него сила и есть воля. Старик умолк и, видимо, ждал вопросов. После долгих колебаний я спросил, предстоит ли и мне пережить боль и судороги. Он усмехнулся, словно ждал этого вопроса, и сказал, что боль необязательна. Он, например, ее не испытал, воля пробудилась в нем совсем неожиданно.

— Как-то я был в горах, — рассказывал он, — и наткнулся на большую голодную пуму. Я бросился бежать, она за мной. Я успел вскарабкаться на скалу и стал швырять в нее камни, но она зарычала и изготовилась к прыжку. Вот тут-то впервые и проявилась моя воля. Я остановил пуму, не дал ей прыгнуть. Она застыла на месте, и силой, исходившей из меня, я стал ее ласкать. Буквально трогал ее за соски, поглаживал их. Глаза у нее затуманились, она опустилась на землю, а я бросился бежать без оглядки.

Дон Хуан смешно скорчился и изобразил человека, который удирает со всех ног, придерживая на бегу шляпу.

— Меня совсем не радует, — заметил я, — что на пути к обретению воли меня ожидают судороги или, на худой конец, голодная пума.

— Мой благодетель был великим колдуном, — продолжал дон Хуан. — И настоящим воином, воля была лучшим его достижением. Но человек может пойти дальше: он может научиться видеть. Тогда ему не нужно быть ни воином, ни колдуном. Научившись видеть, он может, становясь ничем, стать кем угодно.

Он, так сказать, исчезает и одновременно возрастает. Может стать, кем захочет, и обрести, что пожелает. Но ему совершенно ничего не надо, и, вместо того чтобы играть с людьми, как с игрушками, он добровольно принимает правила их игры. Единственная разница между ними: человек, который видит, управляет своей глупостью, а его ближние — нет. Тот, кто видит, не вмешивается в жизнь окружающих; видение отрешает его от всего, чем он жил прежде.

— Уже одна мысль о том, что можно от всего отрешиться, приводит меня в ужас, — заметил я.

— Ты шутишь! Куда ужаснее всю жизнь знать, что тебе придется заниматься одним и тем же! Представь себе человека, который всю жизнь, до глубокой старости, выращивает кукурузу. Силы иссякли, и ему ничего не остается, как лежать, словно старый пес, и глазеть по сторонам. А мысли, чувства и желания продолжают вертеться вокруг того, чему была отдана жизнь, — вокруг кукурузы. Жизнь прожита впустую; по-моему, это ужасно. Мы — люди; наше предназначение — учиться и проникать в новые, невообразимые миры.

— Неужели они и впрямь существуют? — спросил я не без иронии.

— Глупый ты человек! — вздохнул дон Хуан. — Мы еще ничего толком не познали. Видение — для людей совершенных. А пока умерь свой пыл, стань воином, научись видеть, и тогда сам узнаешь, что новым мирам нет конца.

Я выполнил поручения дона Хуана, но он не отправил меня домой, как делал в последнее время, а позволил остаться. Наутро, 28 июня 1969 года, он сказал, что я буду курить.

— Чтобы увидеть стража? — спросил я.

— Нет, попробуем другое. — Дон Хуан неторопливо набил трубку, разжег и подал мне.

На этот раз я был спокоен. Затянувшись, сразу же почувствовал приятную сонливость. Когда я выкурил трубку, дон Хуан спрятал ее и помог мне встать. До этого мы сидели на циновках лицом друг к другу. Он сказал, что надо прогуляться, и, слегка подталкивая меня, заставил идти. Едва я шагнул, как мои ноги подкосились и я повалился на колени, но боли не почувствовал. Дон Хуан ухватил меня под мышки и снова поставил на ноги.

— Иди, иди, как в тот раз, — сказал он. — Где твоя воля?

Я словно прирос к земле; наконец шагнул — и потерял равновесие. Дон Хуан поддержал меня, опять подтолкнул. Ноги совсем не слушались, и я упал бы на пол, не подхвати он меня вовремя. Я уже ничего не ощущал, понимал только, что положил голову дону Хуану на плечо, так как видел комнату под углом. Он вытащил меня на веранду и дважды провел по ней, но, видно, я совсем отяжелел, и старик опустил меня на землю. Казалось, тело мое налито свинцом. Дон Хуан не стал больше со мной возиться, а только окинул взглядом. Лежа на спине, я пытался улыбнуться. Он расхохотался, потом наклонился и шлепнул меня по животу. Ощущение было странным: не болезненным, но и не приятным — вообще никаким, шлепок, и все. Дон Хуан перекатил меня по земле, но я ничего не чувствовал и сообразил это только потому, что видел веранду под разными углами. Придав мне нужное положение, дон Хуан отошел в сторону.

— Встань! — приказал он. — Встань, как в прошлый раз. Не валяй дурака, ты знаешь, как подняться. Ну, вставай же!

Я пытался вспомнить прежние действия, но никак не мог сосредоточиться. Мысли текли сами по себе, совершенно мне не повинуясь. Наконец мелькнула догадка — если я скажу, как тогда: «Встать!» — то обязательно встану. Я громко выкрикнул: «Встать!» — но из этого ничего не вышло.

Дон Хуан с досадой посмотрел на меня и направился к двери. Я лежал на левом боку, спиной к двери, поэтому, когда дон Хуан миновал меня, я решил, что он вошел в дом.

— Дон Хуан! — крикнул я, но он не ответил. Меня охватило отчаяние. Снова и снова повторял я, словно заклинание: «Встать!» — и каждый раз безрезультатно. Я готов был биться головой о землю, рыдать — но лежал неподвижно, как парализованный. Мне мучительно хотелось двигаться или говорить.

— Дон Хуан, помоги! — промычал я наконец. Он подошел и, посмеиваясь, сел рядом. Сказал, что я впал в истерику и поэтому у меня ничего не получается. Потом поднял мне голову, глянул в глаза и велел ничего не бояться.

— Ты слишком усложнил себе жизнь, — сказал он. — Надо отбросить все, что мешает. Полежи спокойно, приди в себя.

Дон Хуан опустил мою голову на землю, переступил через меня и удалился, шаркая сандалиями. На мгновение я вновь испытал страх, но тут же погрузился в совершенно безмятежное состояние. И вдруг понял причину всех моих жизненных сложностей: мой сын. Больше всего на свете мне хотелось стать настоящим отцом. Мне нравилось лепить его характер и во время прогулок незаметно учить жизни. Вместе с тем я боялся к чему-либо его принуждать, а ведь делал я именно это — то прямо, то прибегая к хитростям.

• Предыдущая
• 29/49
• Следующая