Путешествие за семь порогов - Самсонов Юрий Степанович - Страница 9

• Предыдущая
• 9/18
• Следующая

День начинался с пронзительного автомобильного гудка. Дом отвечал на него жестяным грохотом. Из квартир по скрипучим ступеням жильцы волокли вниз вёдра, кастрюли, баки, помятые фляги из-под молока. А гудок всё вопил, подгоняя отстающих…

Прежде Гринька слушал всю эту суматоху, лёжа в постели. Теперь он уже мог подобраться к окну и поглядеть, как люди выскакивают из домов без шапок, строятся в очередь к автоцистерне, как из её крана в подставленную посуду хлещет тугая струя воды. Чтобы кран не перемерзал, его обматывали тряпьём, обливали соляркой и зажигали. Освещенная пламенем очередь кончалась, машина уносила свой огненный хвост к другому дому, а Гринька тащился в кровать.

Квартира пустела. Ребята уходили в школу, тётя Аня на работу — она была медсестрой в больнице, а Гринька надолго оставался вдвоём с Каратом. Запомнилось ему, как он впервые смог наконец обойти все комнаты. Столько было необыкновенного в этой новой квартире с неработающей ванной! А привычного — почти ничего. Вместо стульев стояли деревянные скамьи разной длины: на одной садись вдесятером, на другой — только в одиночку. Пола не было видно — повсюду лежали разноцветные половички, кое-где в два слоя. Тётя Аня сама ткала их на старинной деревянной машине, вращая огромное колесо, отполированное до блеска прикосновениями рук.

На кухне возле электрической плиты стоял сияющий медный самовар. На пузе его были выдавлены царские портреты. Самовар был дряхлый старичок, но вполне исправно кипятил чай. К нему приставлялась труба с длинным коленом, выходившим в форточку. Чай не из самовара за чай не считался. Не было никаких кастрюль, только чугуны и глиняные горшки. На полках стояли туески и кринки, под скамейкой — деревянные вёдра и одно берестяное, был даже берестяной таз! А железных вещей в доме почти не водилось, если не считать топоры, ружья да охотничьи ножи. Гринька рассматривал их и трогал, не решаясь снять со стены.

Особенно понравился ему якутский нож — тонкий, почти как шило, очень острый, причудливо изогнутый, с берестяной рукояткой. Видать, немало поохотился дядя Егор: медвежьи, козьи, оленьи шкуры висели на стенах, лежали на полу поверх половичков, лосиные рога в коридоре служили вешалкой.

Было ясно: в новую квартиру перенесли всё, как было в избе в Крестовке, и ничего здесь не собираются менять.

Время пошло быстрее после того, как дядя Егор сказал ему однажды:

— Завтра сядешь за уроки. Нечего год терять. Выздоровеешь — в школу пойдёшь.

— В Ангодинске?

— Посмотрим.

К занятиям он приступил неохотно, потом увлёкся. Помогал ему Серёга: они учились в одном классе. Да ещё нашлось общее увлечение — география. Они раскладывали на полу в большой комнате карты и принимались странствовать от Мадагаскара к Лабрадору, от острова Пасхи в Австралию.

Как-то Серёга сказал:

— Эх, не так бы, а по-настоящему, хоть на лодке по Туроке сплавать до океана.

— Неплохо бы, — согласился Гринька.

Серёга разыскал карту области.

— Глянь, — сказал он. — Пройти пороги, а дальше — открытая вода до самого Ледовитого.

Но Гринька смотрел только на кружочек и на вычерченную от руки пунктирную линию, которая соединяла его со Светлогорском. Он снова пережил своё путешествие: пороги Олима, Волок, Бадарма. Вот Чёрный Бык, а вот пошли незнакомые места, опять пороги — Похмельный, Бражный. Только эти названия и остались от тех времён, когда по Туроке кочевали золотоискатели. Вот страшный порог Шаман. А вот и Загуляй — маленький кружочек на карте у синей жилы реки. Линия была почти прямая, только около кружочка она делала заметный изгиб.

— Это ЛЭП? — спросил Гринька.

Серёга кивнул.

— А кто это начертил? — Гринька ткнул пальцем в линию электропередачи.

— Я, — ответил Серёга. — С газеты срисовал. А что?

— Значит, здесь его участок, — сказал Гринька, думая об отце, и всё глядел на закорючинку около Загуляя. — А дорога туда есть?

— Просека, — сказал Серёга. — Зимой ездить можно да летом, когда подсохнет…

— А по реке?

— Ледянки[2] туда делают. А водой — пороги надо знать.

Гринька задумался. Взгляд его рассеянно бродил по стене, пока не упёрся в портрет девушки в красноармейском шлеме.

— А это кто такая?

— Тётя Клава.

— Тётя Клава? Вот, значит, кто это…

С улицы прибежала Люська, ворвалась в комнату и заорала:

— Эй, ты! Давай выздоравливай! А то на перекрытие опоздаешь!

О перекрытии скоро заговорили все вокруг. Гринька тоже заинтересовался и даже стал читать маленькую скучную газету «Огни Светлогорска», из которой мало что можно было понять. Люську он теперь видел редко, да и Серёга тоже начал предавать его: каждый день бегал на Туроку и приходил домой поздно. Нет, надо было скорее выздоравливать: назревали важные события, которые могли пройти мимо него.

Однажды в квартире чуть не вылетели все стёкла. Это возле Туроки взорвали скалу, чтобы добыть каменные глыбы для перекрытия. С тех пор взрывы громыхали каждый день, и скоро Гринька привык к ним.

Наступил день, когда ему разрешили ненадолго, выйти из дому. Близился конец марта, на дворе потеплело, снег стал похож на влажную крупную соль. Текли первые скудные ручейки. И на них ребятишки играли в перекрытие…

У Гриньки от свежего воздуха щемило в груди и кружилась голова. Он сидел на скамеечке возле двери, щурился на солнце и думал о том, как поскорее набраться сил. Если уж провалялся и не поглядел на северное сияние, так теперь хоть ползком, а надо добраться до Борсея — он слышал об этой скале, на которой в день перекрытия соберётся весь Светлогорск. Надо ходить — тренировать ноги.

Гринька долго бродил вокруг дома и так устал, что с трудом поднялся по лестнице до дверей квартиры. На следующий день всё тело болело и ныло, но Гринька продолжал свои прогулки.

Однажды Гринька явился домой таким радостным, каким давно не был: он сделал интересное открытие. Гуляя с ребятами и Каратом вдоль квартала, он увидел на столбе большой фанерный щит, на котором был нарисован молодой человек с рюкзаком, при галстучке. Он указывал рукой на белую плотину под пронзительно синим небом и призывал: «Все — на стройки Сибири и Дальнего Востока!»

— Чудиков! — сказал он. — Это Чудиков нарисован, ребята!

— Какой Чудиков?

— Наш сосед. Я знаю, кто рисовал.

Гринька обрадовался не только потому, что он знал художника. Художник этот, пожилой человек с забавной фамилией Короткий, раньше тоже жил в Ангодинске и работал вместе с отцом. Он в той организации числился электрослесарем, но на самом деле работа у него была другая. Во всём Ангодинске со столбов, с трансформаторных будок, с оград подстанций на прохожих скалились черепа, нарисованные на голубых табличках с надписью: «Не трогать! Смертельно!» И все эти таблички нарисовал дядя Кеша Короткий. Иногда он получал со стороны заказы повеселей, например плакат для сберкассы: «Брось кубышку, заведи сберкнижку!» Или для булочной: «Не плачь, куплю тебе калач!» Дядя Кеша такую работу любил. Для бани, в которую ходил париться, он бесплатно нарисовал плакат: «С лёгким паром!» А когда Гринькин отец сколотил свою бригаду, чтобы ехать на светлогорскую стройку, дядя Кеша сказал: «Что мне, до смерти эти поганые таблички рисовать? Да тьфу на них!» — и тоже записался, хотя был, как уже сказано, человеком не слишком молодым. Плакат рисовал он, это точно, ошибки быть не могло.

— У него обязательно все люди похожи на Чудикова, бухгалтера, — объяснял Гринька ребятам, глядя на плакат. — На любом плакате — «Убирайте спички от детей!» или «Соблюдайте правила уличного движения!» — всё равно Чудиков. С Чудикова-то дядя Кеша по-настоящему только один раз рисовал, а потом просто никак отвязаться не мог. Старается, старается — всё равно выходит Чудиков. Его весь город знал. «Вы, Чудиков, снова под трамвай попали?», «Вы, Чудиков, опять пожар устроили?» Он — к дяде Кеше, чуть не плачет: «Что вы со мной делаете?» А дядя Кеша ему говорит: «Искусство требует жертв!»

• Предыдущая
• 9/18
• Следующая