«Из пламя и света» - Сизова Магдалина Ивановна - Страница 5

• Предыдущая
• 5/120
• Следующая

В этот вечер он долго сидел молча в любимом углу — в столовой на ковре. Потом поднял на бабушку большие темные глаза и тихо спросил:

— Бабушка, а меня тоже староста может продать?

Бабушка выронила из рук карты. Мсье Леви закашлялся и поправил очки, а Христина Осиповна так быстро опустилась на стул около двери, точно у нее вдруг отнялись обе ноги.

— Что ты такое говоришь, Мишенька, кто тебя научил? — Бабушка в волнении оглянулась на мсье Леви.

Но Миша повторил:

— Может… продать староста?

— Кого? Тебя?! — переспросила бабушка и засмеялась под этим упорным и непонятным ей детским взглядом. — Тебя, мой дружок, продать не могут.

Карты опять стали ложиться на свои места.

— А почему дядю Макара могут? — сказал он тихо.

— Это которого — Ивашкиного, что ль? — сразу успокаиваясь, обняла его бабушка. — Ивашкин дядя крепостной, а ты, мой дружок, дворянин и помещиком будешь. Помещиков не продают никогда. А продают, Мишенька, только крепостных.

— Людей? — перебил он бабушку, вспоминая обычное выражение Дарьи Григорьевны.

— Ну да, людей, — ответила бабушка.

— А почему? — Он смотрел куда-то в сторону.

— Как почему? — Бабушка не сразу нашла ответ. — Да потому, что они крестьяне, вот их и позволяют продавать… и… покупать.

— Кто позволяет?

Но тут бабушка рассердилась и решительно сказала:

— Когда вырастешь, дружок мой, все узнаешь. А сейчас иди спать.

И сама отвела его наверх.

Утро следующего дня рано заглянуло в Мишину комнату золотым солнечным глазом. Тихо двигались на стенах и на полу тени от зеленых веток, качавшихся за окном.

— Мишенка! — ласково окликнула его Христина Осиповна, заканчивая перед зеркалом свою прическу. — Guten Morgen! Die Sonne leuchtet, und der Himmel ist wunderblau![5]

В самом деле день обещал быть чудесным! Солнце сияло на совершенно безоблачном небе, и весь воздух казался голубым.

Но Мишенька был серьезен в это утро и деловито спросил Христину Осиповну:

— А бабушка встала?

— Naturlich![6] — весело ответила немка.

Тогда Миша быстро и очень решительно стал одеваться.

А бабушка в это утро в третий раз написала родным в Петербург, прося подыскать ей хорошего гувернера, да поскорей, так как внук ее стал интересоваться вопросами, не подходящими для его возраста.

Она прочитала это письмо мсье Леви, и тот вполне одобрил ее намерение.

— Тем более, — сказал он, — что и мсье le pere этого желал.

Мсье Леви, несмотря на свое краткое знакомство с Юрием Петровичем, питал к нему большое уважение и время от времени сообщал в письменной форме о состоянии здоровья Миши, которое все еще доставляло ему немало забот. Причина слабости Миши коренилась, по глубокому убеждению мсье Леви, в чрезмерной силе воображения, которую он усматривал даже в той склонности Мишеньки, которая проявлялась в первые годы его жизни и о которой любила, смеясь, рассказывать Елизавета Алексеевна:

— Бывало, увидит нашу кошку Мотьку и повторяет: «Кошка — окошко», «Окошко — кошка…» Даже надоест! А то пойдет к Христине Осиповне и скажет ей по-немецки, как новость какую: «Кнабе — рабе», «Тиш и фиш»… И не смеется, а точно ему это страсть как удивительно!

Отворилась дверь, и Миша вбежал в комнату. Он быстро поцеловал бабушку, поздоровался с мсье Леви и решительно забрался к бабушке на колени, что делал в тех случаях, когда хотел ее о чем-нибудь попросить.

— Ну что, шалун? Каково спал нынче?

Но внук не ответил на вопрос. Он глядел ей в глаза пытливым и настойчивым взглядом.

— Бабушка, а где ваш Гнедой?

— Вот тебе раз! — рассмеялась бабушка. — Как это где? На конюшне! Ведь ты его сам третьего дня с руки сахаром кормил.

— А где он был?

— Когда?

— Прежде! Совсем прежде!

— Да что ты, Мишенька? Когда прежде-то? У помещика Мосолова был, я его туда продала.

— А после?

— А после вернула. Увидела, что новый конь хуже, поехала к Мосолову и вернула.

— А почему он отдал?

— Как это «почему»? Потому что я ему деньги вернула!

— Бабушка! — сказал Миша и остановился на мгновенье, переводя дыхание. — Верните дядю Макара… как Гнедого вернули!

Бабушка, не шевелясь, во все глаза смотрела на внука.

— Господи-батюшка, — проговорила она наконец. — Ведь это как подвел-то! И большой не догадается: начал с Гнедого, а к Макару подвел!

— Я вам говорил! — торжествующе произнес мсье Леви. — Этот мальчик уже имеет свои собственные желания.

— Да как же это я его верну? — строго посмотрела бабушка на Мишеньку. — Ведь я его своей волей продала!

— Как Гнедого! — упрямо мотнул головой Миша.

— Да на что он тебе?

— Я хочу дядю Макара!

— Да что же это на самом деле? — всерьез рассердилась бабушка. — Ведь эдак с тобой скоро никакого сладу не будет!

— Я вам говорил, — повторил еще раз мсье Леви и, важно ступая, вышел из комнаты.

А Мишенька плакал все громче, и уговоры бабушки не производили на него никакого впечатления. Он рыдал и повторял, задыхаясь от слез:

— Где дядя Мака-ар? Верните дядю Мака-ра-а-а!..

И кричал он до тех пор, пока перепуганная бабушка не пообещала, что нынче же после обеда велит заложить коляску и поедет к соседу выкупать Макара.

Вечером в детскую прибежала Настя и сказала, что Мишеньку ждут на господской кухне. Христина Осиповна спустилась туда, держа его за руку; и едва они открыли дверь, седой как лунь Ивашкин дед, сам Ивашка и между ними двумя дядя Макар в новой рубахе повалились ему в ноги.

Смущенный и растерянный смотрел Миша то на одного, то на другого и, наконец, спросил, глядя на Ивашку:

— Придешь ко мне завтра? Приходи, драться будем!

— Вот уж это позвал так позвал в гости! Нашел, чем попотчевать! — смеялась потом бабушка.

Если вдруг вечером во время чая в тихом воздухе послышится вдали звон бубенцов, Мишенька вздрагивает и замирает в радостном ожидании. На лице бабушки выступают красные пятна. Христина Осиповна, остановившись на полуслове, вопросительно смотрит на нее.

Звон бубенцов приближается, становится все громче и замолкает наконец, дрогнув, у крыльца. Старый Фока открывает дверь и громко докладывает:

— Барин Юрий Петрович изволили прибыть!

И вот уже он входит и, поцеловав почтительно бабушкину руку, обнимает сына. И, обвив крепко-крепко его шею руками, Миша прижимается головой к его груди.

Уже за полночь Юрий Петрович входит в бабушкину комнату.

— Я хочу знать, — говорит он решительно, — когда вы отдадите мне сына?

Бабушка бледнеет и, достав из секретера большой лист бумаги, протягивает его зятю.

— Вот мое завещание… Оно составлено мною в год смерти моей дорогой, моей незабвенной… — бабушка останавливается, борясь со слезами, которые все равно текут по ее лицу, — моей незабвенной дочери, за свою любовь к вам заплатившей жизнью, — заканчивает она твердо, глядя ему в глаза.

Юрий Петрович опускает голову и, кусая губы, с трудом произносит:

— Не говорите так… прошу вас!

— В этом завещании, — продолжает бабушка неумолимо, — значится, что все мое имущество — и движимое и недвижимое — передаю я Мишеньке, но с одним и единственным условием: если он будет оставлен мне на воспитание до его совершеннолетия.

Губы Юрия Петровича дрожат, и он долго не может ответить.

— Боже мой! Как это ужасно!.. — шепчет он наконец.

— Может быть, это и ужасно, но не для внука моего, в котором заключена теперь вся моя жизнь. А вы… вы еще молоды, сударь мой!

— Ты опять уедешь? — спрашивает Миша отца, сидя у него на коленях и разглядывая его дорожный костюм.

— Да. Дружок мой, — печально говорит Юрий Петрович, поглаживая волнистые волосы Мишеньки и слегка покачивая его на одном колене.

• Предыдущая
• 5/120
• Следующая