Рабыня Вавилона - Стоун Джулия - Страница 29

Навуходоносор проснулся с тяжелым сердцем. Болезнь, снова свалила его. Он был слаб. Раздумья о государстве не давали ему покоя. Он чувствовал, видел, что что-то назревает. Измена… нет, не ему — измена Вавилону. Проклятые жрецы! В их руках большая власть. Он всю ночь не мог уснуть, под утро задремал с больной головой и проснулся совершенно разбитый.

Сегодня завершающий день новогодних празднеств. Пора вставать и собираться. Он сел и спустил ноги на пол. Дурманяще пахли розы. Небо медленно светлело. Она пошевелилась — молодая темнокожая наложница — Навуходоносор обернулся. По обе стороны ложа в плоских чашах горел огонь, дым витой струйкой уходил вверх. На ее сумеречной коже лежали матовые зигзаги. На секунду ему показалось, что женщина смотрит из-под ресниц, в воровском взгляде таилась насмешка. Он одернул себя. На самом деле это было не так. Она спала.

Навуходоносор накинул халат и шагнул в наступающий рассвет. Известняковые плиты балюстрады остыли, под босые стопы попадали листья, лепестки, какой-то мелкий мусор, что принесла сюда ночь. Не хотелось возвращаться в спальню, снова видеть это прекрасное обнаженное тело в свете живого пламени — девушку, что проспала здесь всю ночь из-за его бессилия.

Навуходоносор положил локти на парапет. Вспомнил Нингаль, распутную жрицу-сводню, и ту девочку с мягким щенячьим животиком. Он растер лицо горячими ладонями. Душа в дряхлеющем теле остается вечно молодой — роковое несоответствие. А сладострастие для старика — лишь изощренная пытка.

Он быстро прошагал через спальню и вошел в смежную комнату, где его ожидали слуги.

Это была сумасшедшая ночь, полная любви и страсти, неги и вожделения, неистовых ласк и сладостного томления. А главное, что все это происходило на самом деле. Оказалось, что он не был для нее первым. Но, боги неба и земли, он и не думал о таких условностях. Адапа открыл глаза. Утро осторожно, словно боясь вспугнуть сладкий сон Ламассатум, раскрывало свои объятия. Свистели птицы, и кружевная тень лежала на дорожке, по которой в любой момент могли пройти.

Адапа поднялся, посмотрел на Ламассатум. Трава вокруг была примята, желтые лилии склонялись к ее спящим плечам — влажными глазами глядел сад, приютивший их на ночь. Она лежала на боку, согнув одну ногу. Вторая была вытянута, тонкая, золотисто-молочная, с маленькой стопой. К острой косточке прилип мокрый трилистник. Волосы разметались, точно она бежала навстречу ветру. На щеке горел румянец. Сколько бы любовников у нее не было, она все равно будет дитя.

Адапа подумал, что на его животе должен остаться след от ее укуса. Посмотрел. Розовато-синий эллипс был на месте. Он усмехнулся и покраснел от удовольствия.

Он присел на корточки и осторожно потряс ее за плечо. Ламассатум сразу открыла глаза и с улыбкой потянулась к нему. Она выглядела так, точно и не спала вовсе. Адапа некстати вспомнил одну блудницу из южного предместья, с которой год назад провел ночь, лишь благодаря тому, что ее красота поразила его воображение. Наутро он её не узнал, а потом, приглядевшись, схватился за сердце и поспешил ретироваться. Это воспоминание рассмешило его, он невольно улыбнулся, и Ламассатум улыбнулась в ответ радостно и нежно.

— Любимая, — Адапа поцеловал ее в висок. — Нам лучше поскорее уйти отсюда. Смотри, — он кивнул на дорожку, — я не заметил ее в темноте.

Она вздохнула и обвила его шею руками.

— Хорошо, пойдем, если хочешь. А что это за место?

— Чей-то сад. Удивительно, как мы здесь очутились.

— Да уж. Просто чудо, что на нас до сих пор не спустили собак! — Ламассатум звонко рассмеялась и приложила руки к его разгоряченному лицу. Ладони ее были прохладны. Она поцеловала его в кончик носа. — Я благодарна тебе за все, — сказала она. — Этой ночью я вкусила только тебя.

— А я — тебя.

Сад дышал свежестью и прохладой. Они шли, держась за руки. Адапа посматривал на Ламассатум — глаза ее лучились, и улыбка не сходила с ее лица.

Они уже подходили к ограде, намереваясь отыскать какой-нибудь лаз, как со стороны грушевых аллей донеслись голоса. Любовники укрылись за розовыми кустами. Голоса приближались. Наконец на пересечении дорожек появились несколько человек. Разговаривая, они быстро приближались. Адапа обмер. В одном из мужчин он узнал Сумукан-иддина. Рядом с ним перебирал ногами, точно стреноженный конь, высокий сутулый человек в синем платье. Адапа узнал Лабаши, распорядителя дома купца. Как успел понять юноша, побывав в доме Сумукан-иддина, Лаба-ши был человеком сноровистым и хитрым. Выйдя в мир из самых гнусных трущоб Нового города, этот вавилонянин добился успеха и состояния, имел хорошую должность в богатом доме. Он был хитер и изворотлив, всему на свете знал цену. С друзьями он говорил с улыбкой, ту же улыбку видели и его враги.

Была у Лабаши одна особенность, странная для человека подобного склада — он был предан Суму-кан-иддину, как собака.

Адапа сделал девушке знак молчать. Она и сама сидела ни жива, ни мертва: ведь за проникновение в чужие владения полагалось наказание. Сумукан-иддин и Лабаши уже проходили мимо. Лабаши что-то быстро и тихо говорил, кивая головой, точно подтверждая свои слова.

— Ты что, рехнулся? — раздраженно воскликнул Сумукан-иддин. Мужчины стали, как вкопанные, как раз напротив розовых кустов, где прятались Адапа и Ламассатум. Рядом остановились сторожа, громадные персы с бритыми блестящими черепами. Один из них держал за ошейник пса с длинной коричневой шерстью.

— Не волнуйся, господин, — распорядитель еще больше ссутулился и улыбался узкими губами. — Это легко поправить. Но, честное слово, зачем? Мастеровые были довольны, как никогда. Тебе конечно, лучше знать, поправим, поправим. Лучше недоплатить, чем переплатить. И им приятная неожиданность, и нам хорошо, хе-хе. А так попробуй-ка, верни свое. Но, честное слово, мастера не в претензии.

— Лабаши, я не хочу, чтобы потом говорили, что Сумукан-иддин сэкономил на свадьбе единственной дочери.

— Разумно, господин, — угодливо поклонился распорядитель дома.

Сторожевой пес потягивал носом воздух. Переступил передними лапами, глухо зарычал. Сумукан-иддин бросил взгляд на зверя и продолжил:

— Сегодня же поднеси дары храму Иштар. И вот еще что, — он похлопал указательным пальцем по приоткрытым губам: — Каждой целле Иштар и Ша-маша дарую серебряную чашу.

Лабаши кивнул. Пес снова зарычал, оскалив клыки.

— Все лилии этого сада должны быть в моем доме в торжественный день. Пусть Иштар-умми будет счастлива. К тому же, кажется, этот молокосос ей понравился. Уйми ты, наконец, собаку.

Сторож, как раз размышлявший, пустить ли обеспокоенного пса, или заставить его угомониться, стиснул ошейник так, что собака захлебнулась лаем, забила по воздуху лапами. Сумукан-иддин отвернулся и, заложив руки за спину, неторопливо пошел дальше.

— И мне, господин, думается, что понравился. Привлекательный молодой человек, — говорил Лабаши, двинувшись следом.

— А по мне, так полное дерьмо! — долетел до Адапы голос купца. — Что с того, что рожа красивая? Много ли в этом толку? Если бы не его отец, я б этого юнца и близко к дому не допустил, не то что к дочери!

— Ну, с кем не бывает, — Лабаши сделал философский жест. — Лишь бы Иштар-умми была счастлива.

Дорожка поворачивала налево. Спины людей скрылись в зеленых зарослях роз.

— Какая-то девушка выходит замуж, — вздохнула Ламассатум. — Как это, наверное, чудесно.

Адапа приложил палец к губам.

— Пошли отсюда скорее. Здесь опасно. Откуда я мог знать, что сад этот принадлежит Сумукан-иддину? — прошептал он.

— Тому толстяку с кинжалом у пояса?

— Ну да. Если нас обнаружат, я даже не представляю, что будет. Сумукан-иддин жестокий человек.

— Ты знаком с ним?

— Довелось…

Они пробирались вдоль высокой сплошной стены, сложенной из необожженного кирпича.

— Знаешь, — проговорил Адапа, — я совершенно не помню, как мы сюда вошли.

— Это вино во всем виновато, — расстроено проговорила Ламассатум. — Мне так жаль, было прекрасное утро, и вот на тебе. Мало того; что придется с тобой расстаться, так еще неизвестно, как выбраться из этой западни.