Рабыня Вавилона - Стоун Джулия - Страница 32

Навуходоносор щурился на ярком солнце. Его облекли в прекрасное и легкое одеяние, но на душе было тяжело. Царь быстро шел по мозаичному полу, где на солнце то и дело вспыхивали слюдяные плитки. Левая рука словно онемела от долгого сдавливания, и царю это непривычное ощущение доставляло беспокойство. Он был рад тому, что новогодние празднества заканчивались. В приемной зале его с почтением встретили придворные и жрецы. Да, было время, когда он любил их всех, но теперь любовь стала осмотрительнее. В последнее время Навуходоносор предпочитал думать о своем народе, о своих крестьянах и воинах, но не о ближайшем окружении.

Воздушные анфилады залов сменяли друг друга, повсюду царило великолепие. Гирлянды роз и лилий украшали дворец. Кричали павлины, веера их ярких хвостов раскрывались меж толп приближенных. Царь был подобен грозовой туче, им восхищались. Здесь, в этих залах, уже не было видно напольных узоров — множество ног ступало по шлифованным плитам, и блеск драгоценностей соперничал с блеском глаз прекрасных, капризных женщин. Звучали голоса и музыка, сливаясь в гармоничный хор.

Навуходоносор вошел в передний зал с рельефными дверьми. В этот час они были закрыты, столбы солнечного света, пересекаясь, падали из узких окон над входом, резные пятна света рассыпались полукругом на полу. У боковой стены, там, куда не дотягивались горячие щупальца солнца, на возвышении стояло кресло с искусной резьбой.

С двух сторон, как глыбы черного камня, возвышались нагие африканцы с открытыми светильниками в руках. Пламя трепетало, пульсирующие оранжевые пятна скользили по лицу сидящей женщины. Ее глаза, обведенные тушью, скрывались в тени, и такие же резкие пятна теней лежали у носа, скул, повторяли очертание карминовых губ. Волосы, черные, как вавилонская ночь, закрывали виски, спускаясь ровной волной до плеч. Головной убор мерцал драгоценной россыпью, откликаясь мерцанию камней на алебастровой груди.

На ковре у ее ног сидели жрицы храма Мардука, юность которых подчеркивала совершенную красоту верховной жрицы. Они с веселым смехом кормили павлинов, прожорливые птицы хватали куски на лету.

Навуходоносор остановился в перекрестии солнечных лучей. Жрица со спокойной улыбкой встала ему навстречу. На ней было облегающее полупрозрачное платье с дымчатым шлейфом. Спускаясь с возвышения, она осторожно ставила ступни, словно шла в холодной воде по каменистому дну, и контуры ее тела светились в пламени.

— Приветствую тебя, мой царь, — произнесла она. Голос отразился от сумеречных сводов зала. — Я готова к священному бракосочетанию, к тому, что обязана буду обеспечить на предстоящий год плодородие и богатство стране.

— Тогда идем, — сказал Навуходоносор.

Жрица молча поклонилась. Входные двери царского дома раскрылись прямо в синее весеннее небо. Царь и жрица вышли на неширокую площадку, ограниченную с двух сторон резными рельефными колоннами. Пестрая толпа придворных высыпала следом.

Щурясь на ярком солнце и ни на кого не глядя, они спустились по пологой лестнице. Во дворе их ждали колесницы. Фаланги гвардейцев обеспечивали порядок и охрану высоких особ. Роскошная процессия двинулась к Воротам богини Иштар: носилки жен царя, колесницы придворных, удобные повозки жрецов. В небе не было ни облачка. Солнце жгло. Поднялся сухой ветер. Кони, впряженные в колесницу царя, всхрапывали и задирали головы, и было видно, как вспухли вены на бронзовых руках возницы.

Навуходоносор обернулся. Позади следовала колесница верховной жрицы. При ярком свете дня она была так же прекрасна. Женщина улыбнулась царю. На ветру взлетали пряди ее волос, и прозрачная накидка наполнялась горячим ветром. Жрица была несказанно прекрасна. Навуходоносор отвернулся. Во всем был привкус пепла.

Тысячи людей бежали к Дороге процессий. Шествие со статуями богов возвращалось в Вавилон по суше. Дорога, которой не было равных, вела от Дома новогоднего праздника к Воротам Иштар. Гигантские толпы народа собрались здесь. Статуи богов везли на большой украшенной колеснице в Вавилон, красу царства, по дороге длиной пятьдесят гар[4]. Стены ее были покрыты рельефами и изразцами. По небесному фону навстречу счастливым богам шли священные животные Иштар — львы с золотыми гривами. Дорога была устлана известняковыми плитами и, по краям — плитами из брекчии с алыми и белыми прожилками. Отовсюду летели букеты цветов, и казалось, что кони ступают по яркому ковру.

Ворота, украшенные снизу доверху кирпичом в голубой глазури, с фигурами быков и змеевидных драконов Мардука, раскрылись. Показалась роскошная процессия за городскими стенами. Навстречу колеснице богов выехала царская колесница. По обе стороны смолкли музыка и шум, и в наступившей солнечной, знойной, голубой тишине зазвучала молитва Навуходоносора:

— О мои боги, Набу и Мардук, когда вы торжественно въезжаете в Вавилон по этой дороге, пусть ваши уста изрекут обо мне доброе слово! Перед вами хожу я во дни моей жизни до самых далеких дней, пусть не состарюсь я и пребуду всегда в здравии тела и веселье сердца!

Крики ликования, восхваления богов и царя поднялись над стенами Дороги процессий, и отдельным рокочущим эхом полетели к городским окраинам. Теперь грандиозное шествие двинулось вдоль стен дворца до Эсагилы, чьи монументальные башни виднелись над храмовыми стенами. Вавилон бурлил, а над городом безмолвно возвышался зиккурат, равных которому не было в целом свете.

Сильный сухой ветер дул на необъятной равнине. Тучи опустились ниже и потекли быстрее, наискось, к далекому, ровному, точно меч, горизонту. Вокруг, и в небе и на земле, была пустота, заползающая в душу, крик и мучительный стон ветра. Хлопали полотнища шатров и палаток, пламя костров, невидимое в резком свете дня, металось и гудело. Здесь, в этом краю, не было теней. Безумное солнце выскакивало из-за горизонта, чтобы простоять в зените, как всевидящее око, до сумерек, и алым, раскаленным шаром покатиться в страну мертвых. Люди Авель-Мардука не были истощены физически — хватало еды и питья. Но принц все чаще замечал взгляды воинов, направленные вдаль, в необъятность, пустоту, где затеряешься, пропадешь, станешь выть с ветром, как неприкаянный дух. Молчаливая тоска была в этих взглядах. Равнина сковывала волю, выпивала по капле жизнь войска, и Авель-Мардук с каждым днем замечал все большие перемены.

Папирусы, приходящие из Вавилона, лишали принца покоя, вселяли такую тревогу, что он не мог спать по ночам. Идину удалось убедить Авель-Мардука, что отходить сейчас — преждевременно, что нельзя оставлять Хаттушаш, не свернув ему шею. Да, царь хеттов мертв, но есть преемник. И не пройдет и нескольких лет, как непокорный народ вновь восстанет, и вновь окрасятся кровью воды Галиса.

Третьего дня под стенами Хаттушаша сошлись оба войска. Жестокая была битва, но хетты понесли куда больший урон. Рука Вавилона сильна, и будет так во веки, пока стоит державный Вавилон перед лицом верховного законодателя Мардука. Так думал принц, глядя на сражение с кургана, где бесновался ветер… Вавилон уйдет из этого пустого края только с победой.

Теперь Авель-Мардук сидел у стола, облокотившись о тяжелую деревянную столешницу. Длинное платье с глубоким вырезом, без рукавов, подчеркивало красоту его атлетического тела. Волосы были скреплены драгоценной заколкой и покоились на спине, словно сложенные крылья летучей мыши.

Перед принцем лежал развернутый папирус. Он вглядывался в арамейские знаки, лицо его выражало задумчивость. Выл ветер, все тот же ветер, не стихающий ни днем, ни ночью. Он задувал под полог шатра, качались кисти на ложе принца, и трещало пламя в плоских чеканных чашах.

Вошел Идин. Он был в полном боевом облачении, с луком за спиной и коротким мечом у бедра. Одной рукой он снял шлем, другой откинул назад волосы, упавшие на лицо.

— Ты звал меня, — сказал он. Авель-Мардук кивнул, не поднимая глаз на Идина.