Рабыня Вавилона - Стоун Джулия - Страница 47

С замиранием сердца он миновал ворота, дворца, где стояли вооруженные гвардейцы с ледяными глазами демонов темного мира. Пересек первый двор, весь желтый от солнечного света. Вокруг мелькали лица, голоса звучали со всех сторон, и он был как тень, призрак, проходящий сквозь барьеры. Какой-то нижний чин толкнул его на бегу и испуганно отпрянул. Адапа пошел дальше, не слушая его торопливых извинений. Здесь пахло ею, все было пропитано ее присутствием.

Старого учителя на месте не оказалось. Он был болен и уже третий день оставался в своем доме. Адапу встретили школьные приятели и учитель Бирас, как всегда хмурый, с поджатыми губами, похожий на ворона. День был посвящен шумерской культуре, уроки длились бесконечно, стены давили, Адапа впервые почувствовал себя плохо в закрытой комнате.

Как он ругал себя за то, что не узнал о возлюбленной больше, не знает даже имени человека, имеющего на нее права. Выйдя, наконец, на солнечный свет, он отдышался — вон колодец, откуда она доставала воду в тот день, когда Адапа впервые позвал ее на свидание. С глиняными табличками под мышкой он пошел прочь, не оглядываясь.

Адапа хотел отыскать Ламассатум, вернуть ей свободу. Теперь, женившись, он обладал достаточным состоянием, чтобы осуществить задуманное. Но больше всего на свете он хотел вернуть ее любовь. Покидая дворец, он заметил целую процессию священнослужителей во главе со жрецом-прорицателем. Молитвенно сложив руки, он семенил по плитам, которыми была выстлана дорога. За ним следовали жрецы-омватели, жрецы-помазыватели, ясновидящие и заклинатели.

Адапа посторонился, пропуская цветную, сверкающую драгоценностями группу. Аромат разных духов потянулся густым шлейфом. На секунду ему показалось, что это стая экзотических птиц пронеслась мимо. Охрана в воротах была усилена, и только выехав за пределы комплекса, он понял, что дворец оцеплен гвардейцами.

— Хочешь, я овладею тобой?

Ламассатум вздрогнула и открыла глаза. В комнате было темно. Из-под занавески пробивался тусклый свет — в трапезной для прислуги горел ночной светильник. Рядом спала Гелла из Пелопонесса. В углу на циновке, сжавшись в комок, лежала египтянка, такая старая, что Ламассатум удивлялась, как можно жить так долго и не устать от жизни. У старухи были свои странности, она носила парик из конского волоса и плащ с вышитыми серебром звездами. С этим плащом была связанна какая-то романтическая история, закончившаяся печально; египтянка рассказывала ее всем подряд, но никто не верил. Была, правда, одна рабыня, собиравшая в саду на террасах сухие бутоны и листья, которая каждый раз плакала, слушая египтянку, но она-то не в счет, потому что разум ее остался, как у младенца. За много лет плащ износился, превратившись в бесформенные лохмотья, и по утрам, сидя у печи, где женщины пекли хлеб, старуха латала новые дыры. Она была образованна, знала несколько языков: египетский, арамейский и греческий.

Ламассатум легла навзничь, уставившись в темный потолок. Еле уловимо пахло кедром. Кто произнес эти слова? Если это сон, то слишком уж явственный. С того дня, как она оставила Адапу на Пятачке Ювелиров под звездами, которые тоскливо глядели на него, она исчезла из реальной жизни, растворилась в той синей тьме, и кровь загустела в ней и стала как медь, — так Ламассатум ощущала себя.

Она встала, отдернула занавеску. Светильник горел спокойно и тускло, пламя не шелохнулось при ее приближении. Она села на стул, сложила под грудью руки. Пройдет не так уж много времени, и этот гладкий и мягкий живот станет круглым, как луна. Ярко представился ей день, когда боги возвращались из дома новогоднего праздника, и весь Вавилон встречал их. Они были вместе, Адапа водил пальцами по ее браслетам, и она сказала, что золото — это пот солнца, а серебро — слезы луны. Он улыбнулся молча, светло и ясно. И она была как облако, а он был солнечным светом.

— Теперь я буду молиться Царпанит, принесу ей бескровные жертвы, чтобы роды прошли благополучно. И Нингишзиде молиться буду, чтобы исцелил мою душу от недуга, чтобы забыла я Адапу.

Она прошла босиком по циновке к полке над жаровней, где стояли, глиняные фигурки богов и демонов, взяла рогатую змею, атрибут Нингишзи-ды — бога подземного царства, стерегущего злых демонов. Фигурка была теплая, будто живая, красные глазки пронзительно смотрели на Ламассатум.

— Мой бог, — пошептала она, — я погибаю.

Рогатая змея молчала, а бедная Ламассатум знала, что невозможно забыть любовь, как не под силу ей повернуть вспять Евфрат.

Армия Авель-Мардука вошла в Вавилон ночью. Были оцеплены все общественные здания и храмы Старого города, фаланги гоплитов патрулировали в жилых кварталах. Было приказано не убирать настил моста Набопаласара, чтобы войска в Старом и Новом городе могли сообщаться. Поэтому на реке скопились парусные суда, находившиеся на причалах в черте города. Всюду были патрули, кроме предместий, примыкавших к внешним стенам.

Близился рассвет. Просыпаясь, Вавилон продолжал жить обычной жизнью, но вскоре все замерло. Неожиданно люди оказались в осажденном городе. Наследник престола вернулся в столицу с равнины хеттов под покровом тьмы, пренебрегая триумфальным въездом через главные ворота, и это напугало вавилонян. Глашатаи призывали граждан к спокойствию и соблюдению порядка, именем принца гарантируя всем безопасность, и вскоре улицы и рынки ожили, все было как всегда, за исключением военных патрулей.

Правда, в одном из жилых кварталов Нового города вспыхнули погромы и грабежи. Говорили, что это солдаты Авель-Мардука. Но, как оказалось, это были мушкенумы и разорившиеся ремесленники. Виновных поймали и перерезали им горло. Зато перед храмами стояли фаланги пехоты, и жрецы не выходили наружу.

Был пятый час вечера. Воздух загустел, спрессовался, звуки потухли. Небо над Вавилоном — мучная каша; кажется, совсем немного, и начнется ливень. Но это обман. Дождь не пойдет ни в этот день, ни завтра.

Адапа приказал Моисею возвращаться домой, проводил глазами свою щегольскую повозку, запряженную парой белых лошадей, и пошел вдоль дворцовой стены. Прекрасные здания дворца — мифические великаны — обступили его со всех сторон. Его, маленького человека с бедой на поводке. Он оставил позади величественный комплекс, пальмовые рощи; канал был как небо — желт и грязен.

Иштар-уммй красива… Если это единственный аргумент — горе мне. Она достойна лучшего: любви, семейного счастья. Поняла ли она уже, что ничего из этого я ей дать не смогу? Но она — моя жена. Как смотреть ей в глаза, что ответить, когда она спросит? Иштар-умми капризничает, закатывает истерики, это, наверное, правильно, она — женщина и пускает в ход свое оружие. Ведет себя, как хозяйка? Но и здесь она права — дом моего отца теперь стал ее домом. Иштар-умми требует любви, но ведь мою любовь у меня отняли, я пуст, как горшок мушкенума. Нет, никто любовь не отнимал, я сам ее предал, испугался отца, его власти. Разве можно все исправить запоздалыми действиями, искать ее, пытаться вернуть? Разве не знал я, что любовь требует полного подчинения, что буду жестоко страдать? Надеялся, что минует меня чаша сия, а вот на тебе! — настигла. Не будет душе покоя, и правильно. За все нужно платить, в первую очередь — за пороки, главный из которых — трусость. Что же осталось мне в этом мире? Память о тебе, желтое платье, поразительное сходство с матерью, твои невозможные глаза. Что еще? Сад Сумукан-иддина, измятые цветы… имя твое, ставшее для меня крепостью. О, Ламассатум! Будь я девчонкой, думал Адапа, — я бы плакал. А будь я мужчиной — никуда не отпустил бы Ламассатум.

На улицах стали зажигать первые светильники. Адапа очнулся от невеселых мыслей. Он шел по широкой прямой улице, повозок становилось меньше, лавки купцов и состоятельных ремесленников закрывались, женщины с покрытыми головами несли корзины со снедью.

Адапа любил этот город когда-то, но теперь его кварталы стали гулки и пусты. Он остановился, оглядываясь, потом свернул направо, в боковую улицу, и пошел, почти побежал. Он миновал два квартала и оказался во дворе своего дома. Маленький ливиец мыл дверь содовым мылом. На камне стояла глиняная лампа, белые мотыльки вились вокруг.