Детство Лермонтова - Толстая Татьяна Никитична - Страница 23

• Предыдущая
• 23/95
• Следующая

Арсеньева перебила:

— Верно, верно, я тоже не могу видеть ее вещей. На кой черт, прости господи мое прегрешение, они остались, ежели ее самой нет?

Она закрыла глаза, непритворно страдая, и вдруг неожиданная мысль осенила ее:

— Увези-ка, ежели можешь, к себе в Кропотово все ее вещи из комнаты! Пусть это будет тебе последним подарком покойницы. А себе оставлю ее дневник и альбомы, в память сыну.

Юрий Петрович вынул платок и, вздыхая, отер слезы. Арсеньева же, еле сдерживая гнев, думала: «Вот худой человек! Ох, худой!»

И она повторила, что разрешает взять все вещи из комнаты Марии Михайловны, и добавила, что только нынче лошади свободны до обеда, а завтра она, пожалуй, всё сожжет…

После этих слов Юрий Петрович поспешно вышел, взяв под руку Пожогина-Отрашкевича. Как только они вышли, Арсеньева велела Варваре Васильевне идти за ними слушать, что они говорят.

Пока они спускались по лестнице, был слышен их разговор.

Пожогин-Отрашкевич упрекал:

— Вот что значит, братец, спорить с бабами! А отчего это все? Отчего ты не мог взять просто сына своего? Надо было сразу заплатить три тысячи за бумагу крепостную, ведь она тебе отдавала имение. И что за глупое великодушие было не брать или брать на ее честное слово?

— Но ее слова, уверения Афанасия Алексеевича? Я почем мог знать, что они меня обманут?

— Ты шутишь, честное слово! Ха-ха-ха!

— А я все-таки отниму у нее сына, хоть силой, да отниму!

Афанасий Алексеевич пошел за ними в комнату Марии Михайловны, и вскоре два тяжело нагруженных воза отъехали от крыльца тархановского дома. Афанасий Алексеевич отнес сестре дневник Марии Михайловны и ее альбомы.

Варвара Васильевна вернулась в кабинет Арсеньевой и передала ей разговор Юрия Петровича с Пожогиным-Отрашкевичем.

Арсеньева ужаснулась. Она схватила ребенка в объятия и зарыдала. Когда спохватилась, проверила, целы ли альбомы и дневник. Мишу она не спускала с рук, пока не удостоверилась, что Юрий Петрович с Пожогиным уехали. Экипаж их еще был виден на дороге.

Приближение ночи было Арсеньевой мучительно — она лишилась сна. Лежа на огромной деревянной кровати с перламутровой инкрустацией, она вспоминала, что около двадцати лет подряд засыпала, мирно побеседовав с мужем перед сном. Теперь при свете цветной лампадки она спать не могла и все прислушивалась к ночной тишине — ей мерещились голоса из комнаты Марии Михайловны. В ужасе она невольно вскрикивала и будила сенных девушек, которые, растянувшись на полу, сидя на сундуке или пригревшись на лежанке, спали после утомительной домашней беготни молодым, здоровым сном.

Арсеньева пробовала заставлять девушек рассказывать ей сказки. Стесняясь и боясь барыни, они говорили нескладно, потому что им хотелось спать до смерти — ведь днем-то не заснешь!

Но Дарья Куртина нашлась и тут — она разыскала сказочницу. Впрочем, искать далеко не пришлось — в деревне она жила у них в избе. Даша приводила свою полуслепую бабушку, которая к работе уже была не способна, ходила с трудом по избе — одышка одолевала ее. Старуха твердила, что ей мало воздуха, что она скоро помрет, что жизнь ее оставляет, однако сохранила память и любила рассказывать. Но ее мало кто слушал — всем было некогда и дел много, разговоры велись только о нужных делах. Бабушка же была говорунья, мало спала ночью — все вздыхала да бормотала, утирая углы рта концами ситцевого платка.

Дарья привела бабушку в барский дом; она хотела, по своему обыкновению, «убить двух зайцев»: и помещице угодить, и самой поспать, пока Арсеньева слушала рассказы старухи, которая знала разные сказания Симбирского края.

Впрочем, Арсеньева не всегда вслушивалась в слова сказочницы, а думала только об одном: как бы ей поставить на своем, как бы переспорить зятя, чтобы оставить Мишеньку у себя.

Мальчик лежал в детской кроватке неподалеку от нее, две няни спали на полу, третья сидела на сундуке и дремала, хотя в руках у нее было вязанье, чтобы она не смела спать. А Лукерья Шубенина, любимая няня, могла устраиваться поудобнее, на лежанке, чтобы днем быть бодрой и как следует исполнять все поручения хозяйки.

Однажды Арсеньева поздней ночью, когда уже передумала все свои думы, а заснуть не могла, решила вслушаться в слова старухи, и сказка о Рахе-разбойнике заняла ее внимание.

— В некотором царстве, в некотором государстве, — рассказывала сказочница, — жил-был купец. Жена его была красавица, только не было у них детей. Вот один раз стоит она перед зеркалом, любуется собой да думает: «Что, если бы у меня родился сын, да такой же красавец, как и я?» Сзади ей и отвечает голос: «Родится у тебя сын, только с одним условием: ты мне его отдашь, когда ему будет семнадцать лет». Купчиха и думает: «Как же это? Кто может у меня сына отнять?

Дай соглашусь, а потом не дам». И говорит: «Я согласна, только бы родился…»

Арсеньева лежа приподнялась на локте и призадумалась, не слушая конца сказки. А что, ежели и ей принять такое же решение — просить Юрия Петровича оставить у нее внука до семнадцати лет?

Как сказано в сказке: «Дай соглашусь, а потом не дам». А кто может с уверенностью сказать, проживет ли она еще семнадцать лет?

Арсеньева стала обдумывать свой план. Сначала надо уломать Юрия Петровича оставить у нее Мишу, ну, хотя бы до шестнадцати лет. Пусть у нее растет. Привыкнет к ней, а там бог один знает, что будет. Она постарается всячески баловать мальчика и заставит полюбить себя, а ребенок тем временем от отца отвыкнет и не захочет к нему. Надо будет сказать Юрию Петровичу, что ей больше лет, чем на самом деле, — пусть зять думает, что она проживет недолго и что он раньше срока возьмет сына к себе. Можно будет в церковной книге, когда записывают года прихожан, побывавших у исповеди и причастия, прибавить себе года. Сколько? Ну, лет двенадцать-тринадцать. Сейчас ей сорок четыре. Ну, можно записать пятьдесят семь, это уж под шестьдесят, а обычно люди умирают лет в семьдесят — семьдесят пять. Зятюшка будет думать, что скоро ей конец. Но после ее смерти отдавать ли ему сына или оставить его в семье Столыпиных? Арсеньева долго и детально обдумывала все подробности.

Сказка полуслепой старухи оказала странное действие на Арсеньеву: с этого времени она как бы очнулась от удара, пришла в себя и решила действовать.

Когда утром Арсеньева вышла в столовую и взглянула на золовок, сидевших за вышиваньем, она поняла, как они ей надоели. Надо было их отпустить и поблагодарить за то, что они помогли пережить ей тяжелое время, поэтому Арсеньева им предложила:

— Я вспомнила: много вещей Михаила Васильевича пропадает зря — всю одежду его ест моль. Подите-ка, милые, отберите, что желаете взять. Вот вам ключи от шкафов и комода.

Отделавшись от золовок, она долго беседовала с Афанасием Алексеевичем:

— Ежели я не умерла за эти дни, то, значит, мне судьба живой остаться. Придется жить сколько бог даст и думать не о прошедшем, а о будущем. Надо крепиться, бодриться, защищаться, рассудить, какие дела делать, и прежде всего беречь ребенка.

Дел накопилось много. Надо прежде всего закрепить за собой Мишеньку. Как это сделать? Все пожимали плечами и говорили, что это не только мудрено, но и невозможно. По закону ребенок должен жить у отца и бабушка не имеет права силой отобрать его. Но Арсеньева кричала, что надо хоть противузаконно это сделать, что она все равно Мишеньку не отдаст.

Ей посоветовали обратиться к Сперанскому, тончайшему юристу своего времени, дипломату и другу Столыпиных: может быть, он найдет какой-нибудь выход — уладить миром это дело. Ведь Сперанский — пензенский губернатор, в его руках власть!

Пришлось ради этого ехать в Пензу.

• Предыдущая
• 23/95
• Следующая