За языком до Киева - Успенский Лев Васильевич - Страница 52
- Предыдущая
- 52/56
- Следующая
Мне кажется, даже перенося читателей на самые отдаленные планеты, нашим фантастам не мешало бы окружать их фантастической топонимикой.
Вы слышали когда-нибудь про такую страну МУФФРИКА? Конечно, нет. А между тем именно так голландцы в прошлом в шутку именовали немецкий город ГАННОВЕР. Они произвели «псевдотопоним» из сочетания двух элементов: названия континента Африка и позднелатинского слова «муффила», означавшего какой-то вид меховых рукавиц. По-видимому, «муффриканцы», то есть ганноверцы, осточертели голландцам своими не похожими на голландские деталями одежды. Дикарями они им, наверное, казались. Чем-то вроде тогдашних ниам-ниамов и готтентотов. Это бывает между соседями…
Вероятно, с тех пор, как древние люди начали закреплять за местами названия, стали давать (особенно местам людского поселения) устойчивые имена, в умах людей имя места начало сливаться с представлением о его жителях, а не только о его ландшафте и особенностях. Имя становилось как бы составной частью самого называемого места, а затем его воздействие распространялось и на население.
Наверное, именно самое звучание топонима ПОШЕХОНЬЕ (значение-то его совсем нейтрально, «местность по Шексне», только и всего) предопределило бесчисленные шутки и насмешки над жителями ничем не отличающегося от сотен других российских уездных городков города.
Вероятнее всего, длинное и несколько неуклюжее название ЦАРЕВОКОКШАЙСК (теперь ЙОШКАР-ОЛА) заставило город стать воплощением глуши, образцовым «медвежьим углом» царской России. А ведь если раскрыть его смысл, ничего в нем не таилось предосудительного: «Царский городок на реке КОК-ШАГЕ». Даже «царский»! Но и это не помогло!
Пожалуй, еще ЧУХЛОМА могла соперничать с этими двумя олицетворениями глубокого провинциализма, уездной темноты, тупости и невежества в дореволюционные времена. Слово «чухлома» стало синонимом слов «глушь», «невежество». А ведь до сих пор топонимисты еще не могут определить, каков корень и происхождение его. Ищут в финских языках, находят там сходные основы со значением «нырять», но правдоподобно связать их с нашей Чухломой не умеют.
Становясь фактом языка, любое имя могло нацело оторваться от своего явного или скрытого значения, начать играть в нем только как чистое звучание, сделаться объектом всевозможных словесных фокусов и забав. Оно входило, скажем, в строй слов рифмующихся, и уже тем определялась его дальнейшая судьба, а нередко и репутация людей, которым судьба повелела родиться и жить в сфере действия данного топонима.
Вряд ли следует думать, чтобы дореволюционные орловцы были менее чисты на руку, чем их соседи туляки или куряне. Но вся страна помнила рифмованную присказку:
Помнила и хранила смутное подозрение, что, может быть, и нет дыма без огня? Недаром же все так складно уложилось в присказку!
Притом вполне возможно, что в далекой древности, когда складывалась поговорка, самое слово «вор» имело еще не наше нынешнее, а иное, старорусское значение. «Вор» в те времена могло означать «изменник родины», «бунтовщик», «правонарушитель» в широком смысле — вообще очень многое, а вовсе не «тать», не «тот, кто крадет». Вспомните «Тушинского вора» — прямого врага московской власти. И вполне возможно, что «первыми ворами» Орел да Кромы (то есть обитатели этих мест) прослыли, еще когда города лежали на самой южной окраине Московской Руси, когда само название «кромы» означало ее край, рубеж, «кромку», когда за ними в «Диком поле» скрывались беглые мужики, когда в самих их пределах могло находить поддержку и покрытие всякое «воровство», то есть борьба с царской властью.
Давно миновало время такого чисто народного, фольклорного обыгрывания топонимов.
Но мало-помалу с возникновением самой науки об именах мест и даже до того, как только стал намечаться иитерес к их значениям и происхождению, по мере того как исследование стало доходить до широкой публики и даже вызывать у нее известный «модный ажиотаж», народилось в качестве противовеса ироническое отношение писателей к трудам тогдашних топонимистов-любителей.
Больше всех, пожалуй, уделил времени и места насмешкам над горе-топонимистами великий американский юморист Сэмюэль Клеменс, известный всему миру под веселым псевдонимом Марка Твена («марк твен» на языке лоцманов с Миссисипи означает «две мерки», две отметки на шесте, которым измеряют глубину фарватера).
Я не знаю, чем исследователи географических имен так раздражали автора «Тома Сойера», но он буквально «не давал им ни отдыху, ни сроку».
В Калифорнии на высоте двух километров над уровнем моря лежит на самой границе штата Невада высокогорное озеро ТАХО. Мне неизвестно, есть ли у гидронима какая-нибудь связь с именем реки ТАХО на Пиренейском полуострове, да, кстати говоря, и у последнего названия происхождение и значение остаются невыясненными. Единственно, что можно сказать, — пиренейское имя, по-видимому, возникло в каком-то очень древнем, дороманском, иберийском языке.
Марк Твен или один из его персонажей попадает однажды на калифорнийское Тахо: местность вокруг него живописна и служит любимым местом отдыха для всего штата.
Тотчас название водоема привлекает его внимание. И немедленно, пародируя стиль американских путеводителей прошлого века, он с репортерским всезнанием начинает рассуждать на топонимические темы.
«Тахо, — пишет он, — и я не берусь судить, что в его рацеях правда и что чистая выдумка; боюсь, что все вымысел, — Тахо значит „кузнечик“. Другими словами — „суп из кузнечиков“. Слово это индейское и характерно для индейцев. Говорят, что оно из языка пайютов, а может быть, копачей. Уверяют, будто слово „тахо“ означает „серебряное озеро“, „кристальная вода“, „осенний лист“. Ерунда! Это слово обозначает „суп из кузнечиков“ — любимое блюдо племени копачей, да и пайютов тоже…»
Можно было бы, пожалуй, подумать, что простодушного писателя ввел в заблуждение кто-либо из местных жителей, выдающий себя за знатока индейских языков и жизни. Какой-нибудь бойкий гид.
Нет, не таков он был, Сэмюэль Клеменс, чтобы попасться на подобную удочку. Нет ни малейшего сомнения, он просто лукаво спародировал журнальные рассказы о путешествиях, а может быть, и попавшиеся ему под руку «научные» рассуждения топонимистов его времени. Вот я беру в руки карточки с этимологиями названия американского штата ДАКОТА. Одна из них утверждает, будто оно произошло от самоназвания индейского племени Янктонаис Дакота, что значит «одинокая собака». Другая возводит его к такому же племенному имени Оцети саковин, означавшему будто бы «семь костров совета», оно должно тогда переводиться как «связанные союзом». Третья просто указывает на слово «союзный», а четвертая дает для Дакота значение «друг».
Причем во всех случаях мнения свои высказывают достаточно авторитетные ученые.
Впрочем, их-то Марк Твен особенно любил ловить на слове!
«Карл Великий, король франков, — пряча усмешку в усах, как бы цитирует Марк Твен какой-то важный исторический труд, — искал для своего войска брод через реку Майн. Внезапно он увидел: к реке направляется лань… Лань перешла реку вброд, а за ней переправились и франки. Так им удалось одержать большую победу (или избежать крупного поражения), в память о которой Карл приказал заложить на том месте город и назвать его ФРАНКФУРТОМ, что значит „франкский брод“; а раз ни один из остальных городов так назван не был, можно смело утверждать, что во Франкфурте подобный случай произошел впервые…»
Старый насмешник отлично понимает, что и как он передергивает. Город был назван «франкским бродом» и на самом деле потому, что был основан у брода, а брод лежал в земле франков. Вполне возможно, что первопричиной и верно явилась какая-либо удачная переправа франкского войска через текущий по диким лесам, никому еще не ведомый Майн. А к этому приросли уже все остальные благочестивые легенды. И все же — ему смешно.
- Предыдущая
- 52/56
- Следующая
