Терновая крепость - Фекете Иштван - Страница 12

• Предыдущая
• 12/71
• Следующая

И тут воспоминания его прояснились, он нашел недостающие звенья: вино, палинка, сигара.

«Брр, если бы увидел Кендел…» — с ужасом подумал он. Затем он пошел в злополучную ванную, тщательно вымылся и сменил рубашку, но с еще большим удовольствием, окажись это возможным, сменил бы он кожу, чтобы отделаться от неприятных воспоминаний. Но их так или иначе могло смыть только время, и поэтому Лайошу Дюле пришлось ограничиться сменой рубашки.

— Чего ты хочешь, сынок, на ужин? — спросила тетя Нанчи.

— Ничего, — отказался Дюла, потому что при одной мысли о еде его стало мутить. — Ничего, тетя Нанчи, я слишком много съел за обедом.

— Молодой желудок все переварит, — не унималась старушка. — Съешь сейчас хоть немного простокваши.

Наш Плотовщик, наверно, мог возразить, что молодой желудок не все переваривает, но, не решившись на это, он, как истинный мученик, сел за стол, где стояла простокваша, надеясь только, что тетя Нанчи уйдет из кухни или что-нибудь стрясется.

— Принимайся за еду, сынок! Это лучшее лекарство.

И тетя Нанчи оказалась права. Первые ложки проглоченной простокваши упорно просились обратно, но потом простокваша уняла непривычное бунтарство в желудке, и наш Плотовщик снова обрел твердую почву под ногами.

— Вы были правы, тетя Нанчи, мне стало намного лучше.

— Вот видишь. Все неприятности от излишнего учения и плохой городской еды.

«И еще от сигары», — подумал Дюла; он счел неуместным осведомлять об этом тетю Нанчи. Однако маму Пири он не дал в обиду.

— Тетя Нанчи, а мама Пири тоже хорошо готовит.

— Хорошо готовит! Я не спорю. Да нет у нее таких приправ, как у меня. Но если тебе больше по вкусу столичная еда…

Наш Плотовщик почувствовал, что снова вступил на зыбкую почву, и поспешил ухватиться за надежную ветку.

— Нет, нет! Мама Пири говорила, что уж у тети Нанчи я непременно растолстею.

— Так она говорила?

— Конечно! А теперь я пойду в сад.

— Ступай, сынок, только не наедайся грушами, потому что на ужин будут жареные цыплята.

Яркие краски, разнообразные ароматы сада окончательно изгладили воспоминания о сигаре. Голубоватые клубы табачного дыма стали казаться далекими, как дурной сон; их вытеснил вечерний запах цветов и деревьев. Дюла сел на скамейку возле пасеки, и в жужжащей тишине ему вспомнилась школа, пустой класс, Кендел, Кряж и Индия.

Да, надо рассказать Кряжу о приключении с сигарой, с начала и до конца, только Кряжу и никому другому… И немедленно! Так вскоре родилось следующее письмо:

Дорогой Кряж!

Пишу тебе, сидя в саду на скамейке, чтобы никто не знал, о чем я пишу. Сообщаю тебе, я сплоховал, выкурил сигару и решил, что умираю, но все-таки не умер. Потом меня вырвало, я отоспался, помылся, и тетя Нанчи, ни о чем не подозревая, кормила меня простоквашей.

Сейчас я сижу в саду, и было бы здорово, если бы ты тоже был здесь.

Чуть свет за мной придет старик сторож, и мы пойдем в камышовые заросли, где есть развалины так называемой Терновой крепости. Кряж, домой я тоже напишу. Сходи к моему отцу. Твоя мама пенсионерка. А недалеко отсюда есть курорт, где лечат людей с больными ногами. Районный, врач объяснит, как получить туда путевку. А ты пока пожил бы у нас!

Я поговорю с дядей Иштваном, он очень хороший (о сигаре и о прочем он не знает, потому что я вымыл в ванной пол).

Мы с тобой устроим раскопки в развалинах крепости! Привези фотографию дяди Гезы, чтобы все поверили в него. Сегодня на ужин будут жареные цыплята, но мы, если ты приедешь, будем есть и рыбу.

Жду от тебя ответа.

Твой верный друг Лайош Дюла Ладо —

Плотовщик.

Лайош Дюла еще раз прочел письмо и, не найдя в нем ни одной орфографической ошибки, поспешно заклеил конверт.

К этому времени сад уже окутали длинные тени. Черный дрозд, опустившись на сухую ветку старой груши, тихо запел, просто так, для себя, для сада, возможно, для птенцов. Но их не было видно: наверное, они подросли и вылетели из гнезда.

Уже меньше кружили пчелы, но их жужжание не смолкало, потому что в ульях продолжалась неутомимая работа, и сладкий запах восковых сот разносился вокруг пасеки.

На верхушках тополей в глубине сада полыхали красные отсветы заходящего солнца, но стволы деревьев казались уже серыми и сливались в темноте с кустарником над ручьем.

Было еще тепло, но от ручья тянуло прохладой, и цветы, напившись влагой, подняли головки и сильней заблагоухали.

Дюла с жадностью пил чистый влажный воздух, рассеянно думал о завтрашнем дне, о суете городской жизни и всякой другой, но мысли его разбегались. Он не задерживался ни на одной из них, не углублялся в нее, не сосредоточивался, а тихо грезил, чуть ли не дремал, хотя спать ему не хотелось. Теперь он не смотрел ни на деревья, ни на кусты, ни на пасеку, но чувствовал, что вобрал в себя весь сад, всю закатную тишину и растворился в этом аромате и одиночестве. Если бы сейчас принялись рубить какое-нибудь дерево, он ощутил бы боль, и если стали бы топтать жука-дровосека на дорожке, он, пожалуй, не дал бы его в обиду. Наш Плотовщик слился с сумраком, садом, тишиной, со всем безграничным, живым, дышащим мирозданием.

Совсем недавно у него над головой, как маленький самолетик, жужжал огромный жук-олень, но Дюла и не подумал о ящике для коллекции насекомых, в котором живые еще букашки дергаются по нескольку дней. И вообще он считал глупым коллекционировать насекомых. Неужели непременно надо убивать тех, кого человек хочет изучить? Ну хорошо, для школьных занятий нужно, конечно, собирать насекомых, и пусть собирают те, кто мечтает стать учителем биологии, ученым, но зачем это остальным? Мертвый жук-Дровосек замолкнет навеки, и у него не узнаешь, что он делал, как жил, размножался. О нем можно прочитать в учебнике, авторы которого наблюдали за живым жуком, а если и убили его, то только для того, чтобы посмотреть под микроскопом на его внутренние органы. Они имели на то право, но зачем собирают, зачем убивают насекомых миллионы школьников, бессмысленно вторгаясь в жизнь природы, Дюла теперь не понимал и осуждал таких ребят. Он допускал, что люди вправе истреблять вредных животных и разводить полезных, но бессмысленное убийство сейчас, в тихий час сумерек, представлялось ему преступным безрассудством.

Если бы здесь теперь оказался Эрнеи со своим пневматическим ружьем, он наверняка застрелил бы черного дрозда и хвастливо заявил бы: «Я угодил прямо в эту дохлятину. Она свалилась, как тряпка».

К чему такие слова: «дохлятина», «тряпка»? Дрозд — полезная птица, она бескорыстно работает на человека, очищает сады от гусениц, значит, будет лучше урожай фруктов, а потом явится Эрнеи — от этого мальчишки всегда пахнет потом и у него дрожат коленки, когда Кендел вызывает его к доске, — явится Эрнеи со своим пневматическим ружьем и убьет усердного работника, маленькую пернатую жизнь, вечернюю песню.

За что?

В эту минуту Плотовщик с отвращением думал об Эрнеи, хотя дрозд, целый и невредимый, сидя на сухой ветке, уже в сотый раз тянул ту же самую ноту, которая каждый раз звучала по-иному.

Вдруг по дорожке сада беззвучно, как тень, прокралась кошка. Она остановилась, — прислушалась, принюхалась и потом, посмотрев на дерево, увидела дрозда.

— Брысь! Чтоб тебя! — вскочил с места Дюла, и кошка сделала полутораметровый прыжок с места и исчезла в картофельной ботве.

— Дурак я, — прошептал Дюла, — у меня же в кармане рогатка! А я ору, вместо того чтобы выстрелить в кошку.

Это неожиданное происшествие отвлекло его от высоких дум и вернуло на землю, потому что к поэтическому аромату резеды и роз словно примешался реальный запах жареных цыплят.

На дворе и в доме стояла тишина.

Дюла еще раз внимательно осмотрел ванную комнату и, убедившись, что она выглядит так, будто ничего не случилось, стал собираться в завтрашний поход. Он положил в рюкзак все, что могло понадобиться, приготовил новенькие сандалии, рубашку и долго думал, взять ли с собой пальто. Тут к нему заглянула тетя Нанчи.

• Предыдущая
• 12/71
• Следующая