Чайная книга - Фрай Макс - Страница 22

Они очень редко теперь ругаются. Мама почти сразу начинает плакать. А отцу даже облегчение какое-то.

Когда мама ругается с бабушкой, она всегда говорит одно и то же.

— Видишь, до чего довели твои вечные попустительства! — говорит она. — Внучку разбаловала, зятя разбаловала, а мне теперь все это разгребать! И к чему привело твое хваленое всепрощение? Меня никто тут не слушает, никто не хочет меня понимать! Слава богу, характер мне достался не твой, а отцовский. А то так и ездили бы на моем горбу! И чего ты добилась своей дипломатией? Для всех добренькой не будешь…

И если бы бабушка была жива, она, наверное, как обычно, ушла бы на кухню и тихонько плакала бы у плиты, заваривая маме чай с облепихой. Но бабушки нет уже больше года. А у мамы больше нет аргументов. И нет больше облепихового варенья.

Мама не умеет заваривать правильный чай. Особенно когда волнуется.

Я не люблю, когда мама волнуется.

Я иногда думаю, что это не мои настоящие родители. Я все пытаюсь обнаружить непохожесть в наших лицах, какие-то знаки, какие-то подтверждения своим догадкам.

Но соседка Мария говорит, что это ерунда, что многие дети носятся с такими фантазиями, когда в семье отношения начинают портиться.

Еще Мария говорит, что отношения в семье портятся, когда наступает время испытаний.

Иногда мне снится время испытаний.

Оно похоже на море. Вода подходит к самым окнам, и меня охватывает паника: я не умею плавать.

И не могу кричать.

И не могу проснуться.

Когда вернется отец, я буду стоять в углу. В большой комнате, между окном и сервантом.

Я ни в чем не провинилась, просто иногда я стою в углу. Так надо.

В последнее время у отца на работе неприятности. Он придет злой и раздраженный. И если я стою в углу, он начнет меня воспитывать. А это как-то повышает его самооценку. Да и вообще, разряжает обстановку.

— Гертруда, ты знаешь, кто у тебя отец? — говорит он. — Ты знаешь, с какими людьми я общаюсь?.. Ты должна быть достойна, Рут. В твои годы я был гораздо серьезнее…

Мать с отцом мало разговаривают. Так только, по бытовым вопросам. Это длится уже года четыре. С тех самых пор, как отец чуть не ушел от нас. Тогда приехали обе бабушки и оба деда. Был большой семейный совет и большой домашний скандал. Тогда слег дедушка и вскоре умер. А его жена, моя бабушка, сказала, что больше знать своего сына не хочет, и перестала к нам приезжать.

Так у меня остались только одна бабушка и один дед. А у отца вообще никого.

Я его жалею, но иногда думаю, что, может, лучше бы он ушел тогда.

Отец всегда хотел сына. Наверное, у меня была возможность родиться мальчиком, но я ею не воспользовалась. Зато воспользовался Микки. Вон он лежит в своей люльке, мычит и пускает слюни. Микки славный, он улыбается, когда я беру его на руки.

Мне восемь лет, а Микки в два раза меньше. Он не ходит и совсем не разговаривает. Но когда я читаю ему книгу, он перестает мычать и смотрит на мое лицо, как будто все понимает.

Я очень похожа на отца, а Микки очень похож на меня. Но отец отказывается считать его своим сыном.

Однажды мне снилось, что я — это Микки. Я лежала в его люльке, словно в лодке. И лодка была пришвартована у наших окон вместо балкона. Ее чуть покачивало, и это наполняло меня спокойствием и какой-то нежной радостью. Я лежала на дне лодки и думала о том, что хорошо бы еще хоть раз приподняться и посмотреть, как играют дети во дворе.

С тех пор я иногда подношу Микки к окну. Он тяжелый, и раньше мама меня ругала. Но я расту очень быстро, и каждый раз мама волнуется все меньше и меньше.

Теперь я могу гулять с коляской одна. Но недалеко, чтобы нас было видно из окна.

Когда лифт не работает, Микки остается дома. Маме нельзя поднимать тяжелое, а я еще не могу снести коляску с седьмого этажа. Но это бывает редко.

— Ну зачем ты опять стоишь в углу, Рут? — Мама входит с большой чашкой чая и осторожно опускает в нее указательный палец.

— Я тут думаю, — отвечаю я.

— Почему желание подумать приходит к тебе как раз к возвращению отца? — Она облизывает палец. — Черт! Остыл уже!

Мама ревнует меня к отцу. Ей кажется, что я люблю его больше. И если я сейчас скажу что-нибудь неосторожно, она опять начнет плакать. Поэтому я молчу.

Мама ждет еще минутку и идет на кухню. Я слышу, как она выливает чай в раковину, нарочито громко гремит кастрюлями и хлопает дверцами шкафчиков.

Микки в люльке начинает беспокоиться и мычит громче. Я беру его на руки, и он мне улыбается.

Я открываю окно и кладу Микки в пришвартованную там лодку. Потом с силой отталкиваю лодку от стены, и она плывет, покачиваясь, все быстрее и быстрее.

Когда вернется отец, я буду стоять в углу. В большой комнате, между окном и сервантом.

Я ни в чем не провинилась, просто иногда я стою в углу. Так надо.

Когда я вернулась к лавочке, его уже не было. Вот всегда так. Соломон каждый раз умудрялся меня обмануть.

— Принеси мне, — говорит, — водички попить. Я приношу, а его нет уже.

Или говорит:

— А что сегодня газеты пишут, а? А сходи-ка за газеткой.

Ну, пока я туда-сюда, Соломона опять уже на лавочке нет. Я его, конечно, быстро нахожу. Я уже все места знаю, куда он пойти может. А он меня увидит и давай смеяться! Как ребенок, право слово.

У нас с Соломоном хорошие отношения, он меня понимает. Только он иногда глупости всякие делает, и мне приходится давать ему тумаков. Я не со зла это делаю. Просто Соломон, когда увлекается чем-то, начинает волноваться. А я не люблю, когда он волнуется.

Вот идет тетя Сима. У тети Симы огромная семья, прямо-таки огромная! Они все живут за границей и каждый день шлют письма. Иногда по нескольку писем в день. И тетя Сима нам всегда их пересказывает. Я знаю, сколько у нее внуков, как зовут невесток, где работают сыновья… Тетя Сима собирается поехать к ним к Рождеству.

К Рождеству-то у нее должно получиться. Она уже два раза собиралась в этом году, но все дела какие-то неотложные. Я иногда обнимаю ее и по руке глажу, чтоб она не волновалась. Ей сразу легче, сразу мне письмо последнее рассказывает.

А вот Шулимов с Николаем Петровичем в шахматы играют. Петрович у нас чемпион по шахматам. Его вообще никто обыграть не может. Поэтому с ним никто и не играет. Только Ваня Шулимов.

Шулимов в шахматы не умеет. Зато он очень любит печеные яблоки. Петрович его прикармливает, как собачонку. Его вообще легко прикормить. Ваня послушный. Он худой как глист, а съесть может слона!

(Соломон, когда слышит про слона, начинает громко смеяться.)

Николаю Петровичу никто и не нужен, чтобы в шахматы играть. Он сам прекрасно справляется. Ему зритель нужен. Почитатель. Фанат. Иначе он волнуется очень.

А мне это не нравится.

Нам уже порядком наскучило смотреть на эти шахматы. Вот я и придумала подружить их с Шулимовым. Ване яблоки никогда не наскучат.

— Шах и мат! — победоносно выкрикивает Петрович.

Ваня аплодирует.

А это Лизонька. Наша принцесска. Лизоньке десять лет. У нее розовые носочки, огромные банты в косичках и губки подведены красным карандашом. За карандаш ее ругают, но она все равно втайне подрисовывает. Лизонька говорит тонким голоском и смешно надувает губки, когда над ней смеются. Мы уже давно не смеемся.

Только вот Соломон. Дурачок такой.

Я смотрю на него строго и качаю головой. Мол, не надо смеяться над Лизонькой. Она очень расстраивается, даже разволноваться может.

— Хорошо! — говорит Соломон и заливается смехом.

Мы Лизоньке всегда отдаем фантики от конфет, ленточки цветные, открытки, если кому присылают. Она так радуется всегда…