Том 06. Грозная дружина - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 34

• Предыдущая
• 34/60
• Следующая

Мягкая, теплая осенняя погода.

В окрестных урманах и тайгах, среди зеленой пышной хвои, сиротливо жались лиственницы, как безобразные скелеты мертвецов среди кудрявых и стройных красавиц. Кое-где листва еще не опала, и красная осина, багровый тополь и золотые пихты и березы, убранные прихотливым капризом старой осени, умирали, одетые в багрянец и пурпур, нарядные, как на пиру. Зеленая степь стала желтой. Цветы багульника, богородицыной травки и кукушкиных слез давно поблекли. Отцвели и восковые белые цветы брусники. Красные, как кровь, ягоды кое-где оживляли поседевшую, постаревшую степь. Там, севернее к Ледовитому морю, в непроходимых тундрах было их царство. Здесь, в степи, они являлись редкими румяными улыбками среди вымиравшей степной флоры. Ряд холмов, еще зеленоватых от пышного мха, убегал в даль волнующейся грядой.

Иртыш еще не замерз.[78] В своем извилистом русле, среди целой бездны течений, замкнутый высоким холмистым правым и плоским левым берегами, он бежит, стремительно роя землю в каменистом, глинистом дне. Обычно голубой и красивый Иртыш в своих верховьях, он покрыт тиною и плесенью на нижнем течении. Но в это позднее, глухое время он потемнел и надулся, точно недовольный предстоящим близким заточением в глубоких, холодных льдах. В окрестных холмах и возвышенностях клубился серовато-сизый туман.

Старый Урал покрылся, точно траурным флером, его синим покрывалом. О чем грустил старый Урал в это мглистое утро?.. О чем пел тихо-тихо однотонно ропчущий Иртыш?.. Никто бы не объяснил тайну каменного великана и потемневших от гнева бурливых вод…

Искер давно проснулся.

Несколько десятков юрт, сложенных из глины и нежженого кирпича да вереска со мхом, наполовину тесно прижатые друг к другу и обнесенные высоким валом с двух сторон — вот что представляла тогда недосягаемая для врагов столица Кучума. Гигантские горы, окружая ложбину, предохраняли ее от набегов неприятелей, образуя естественную стену, более непобедимую, чем все сооружения рук людей. И только скат к реке, сбегавший мхом и вереском, не был защищен. С трех сторон столицы высился тройной вал, окруженный глубокими рвами. Гордо поднималась к небу сторожем-исполином огромная Чувашья гора, окруженная засеками и окопанная рвами. С этой горы были хорошо видны окрестные городки и улусы подвластных Кучуму оседлых племен.

Искер проснулся. В степи, за валом паслись стреноженные кони и овцы, под присмотром, словно зашитого в меховую куртку, молодого киргиза-пастуха, с кожаной камчи[79] в руках. Из боязни какого-нибудь джюрюга[80] бдительно караулит коней пастух.

Вокруг Искера лежат вспаханные под весеннюю пшеницу поля. На берегу разложены сети. Из юрт струится синеватый дымок от шора.[81] Видно по всему, что давно и прочно насижено туземцами это хорошо защищенное самой природой гнездо.

В одной из юрт, разгороженной на несколько частей войлочными коврами и шкурами убитых медведей и лосей, уютнее чем во всех остальных жилищах Искера. Стены юрты или керече, как их называют киргизы, поверх темных замшившихся кошм и шкур убитых медведей, покрыты персидскими коврами.

Входной иссык[82] или, вернее, простое отверстие в кошме завешано такими же коврами. Ими покрыт и земляной пол юрты. Что-то ароматное варится в котле над шором, синий дымок которого частью выходит в верхнее отверстие юрты, частью стелется в ней легким туманом, придавая жилищу сибиряка таинственно странный и красивый вид. На стенах юрты висят кувшины, чашки и турсуки кумыса — единственного любимого питья киргизов. У входа стоят безобразные маленькие изображения домашних шайтанчиков или идолов, охраняющих семейный очаг. Сам Кучум издавна исповедует мусульманскую веру и всем своим подданным, не говоря уже о домашних, велит молиться Аллаху и Магомету, пророку его, но, тем не менее, шайтанчики украшают каждую юрту сибиряка. В этой роскошно убранной юрте их более, нежели следует. На них с верой и упованием обращена пара красивых, тоскующих глаз. На нескольких кошмах, свернутых вместе и образующих низкое ложе, покрытое мехами, лежит смуглая девушка лет шестнадцати.

Тонкая, ровная, укутанная в какую-то фантастическую одежду, род чапана[83] из бухарских пестрых шелков, с черными, как смоль косами, перевитыми ракушками и золотыми пластинками, с головой, покрытой остроконечной шапочкой, унизанной бисером, царевна Ханджар, любимая дочь Кучума, кажется нарядной не менее своей юрты. Несмотря на чуть выдвинувшиеся скулы и небольшие, узкие черные глаза, юная царевна прекрасна. Ее взор непроницаем и глубок как дремучая сибирская тайга. Ее смуглое личико алеет краской нежного румянца, которому позавидовали бы самые алые цветы Ишимских степей. Не столько, однако, красотой, яркой как полярная звезда, сколько беззаветной отвагой и удалью пленяет царевна…

Но сейчас она печальна и тиха. Туманом легла тоска на черные глаза царевны, хотя под этим туманом так и сияют, так и горят они, эти черные, блестящие, восточные глаза. Недаром молоденькую Ханджар зовут звездою Искера. Недаром пуще зеницы ока бережет и лелеет дочку старый Кучум.

Гордостью сибирского юрта считают Ханджар и сами жители Искера.

У ног царевны лежит широкое, коренастое, все зашитое в оленьи меха, существо. Плоское лицо этого существа и маленькие карие глазки с явным восторгом впиваются в лицо царевны. Это Алызга, остяцкая княжна Алызга, бежавшая от Строгановых к своей обожаемой царевне. Чисто собачьей преданностью дышит каждая черта ее некрасивого, скуластого, широкого лица.

Царевна молчит. Бог знает, какие думы тревожат под расшитым бисером уке[84] эту дивную чернокудрую головку. Те же мысли отражаются и в преданных глазах Алызги…

Вдруг неожиданно вскочила на ноги царевна. Жалобно зазвенели все ожерелья из ракушек и пластинок на ее смуглой шее.

— Слушай, бийкем,[85] — вскричала она, вспыхнув вся, начиная с высокого чела и кончая краями смуглой точеной, тоненькой шейки. — Слушай, бийкем… Я не могу понять, чего хочет отец… Идет русский батырь со своими воями… Надо бы встретить его с найзами[86] и стрелами — мало их што ль у нас? — выслать рать великую, преградить путь батырю, биться с ним, одну ночь, две, три ночи, — но непременно одолеть, в полон взять, привязать к хвостам кобыльим и пустить в степь…

Ханджар топнула маленькой ножкой, обутой в мягкий козий башмак, и бешено сверкнула очами. Она едва не задохнулась от захватившего ее порыва.

Потом, помолчав немного, снова заговорила так же возбужденно со сверкающими глазами и порывистыми движениями рук:

— А победят наши, пускай дальше идут, за горы, на русские улусы нападут, кулов[87] наберут — того синеокого, что вызволил тебя из неволи, да девчонку ту, что держала тебя шесть лет на запоре, Алызга моя, — с худо скрытою злобою закончила царевна.

— Она любила меня, повелительница, — тихо произнесла остячка.

— Пускай в Хала-Турм провалится ее любовь! — еще с большим гневом крикнула молоденькая ханша. — Для себя любила, как забаву любила мою джясырь…[88]

— Твоя джясырь с тобою снова, — произнесла с чувством Алызга. Видишь, к отцу в Назым не поскакала я, сюда, к тебе пришла. И брата привела с собою… О, большой человек брат Имзега!.. Сам грозный Уртэ-Игэ внимал ему у Ендырского потока… Великий бакса — Имзега, мой брат…

• Предыдущая
• 34/60
• Следующая