Портрет неизвестной в белом - Чудакова Мариэтта Омаровна - Страница 26

• Предыдущая
• 26/42
• Следующая

Пока Том рассказывал, у Петра неуловимо изменился вид. В какой-то момент Тому показалось вдруг, что Петр – в форме, каким он его встретил несколько часов назад. Перед ним был уже не приятель-подросток, а человек военный. Извинившись, он встал из-за стола, пошел к стойке и тихо задал какой-то вопрос бармену. Получив ответ, вернулся.

– Спросил, есть ли у них выход во двор, – пояснил он, не дожидаясь вопроса.

– А не напрасно? Я теперь тут всех у вас подозреваю. Столько лет наркобанда орудовала, весь город, говорят, куплен…

– Не обязательно весь. Это знакомый мой, хороший парень. Поможет в случае чего…

Принесли горячее. Купеческое разгулье потрясло Тома уже тем, как оно выглядело. Про дух, поднимавшийся над ним, в котором смешались разные запахи – слегка обжаренной телятины, зелени и просто дымка, – мы и не говорим. И оба отрока (или, если угодно, юноши), одинаково ловко орудуя ножом и вилкой (ножом для рыбы Петр пользовался особенно умело), стали уплетать за обе щеки, потому что, как и положено в их возрасте, при одном виде хорошей еды оба мгновенно ощутили волчий голод.

Поскольку нельзя ежеминутно быть настороже, особенно когда не знаешь, какая именно минута будет роковой, приятели расслабились. Разговор их стал перескакивать с темы на тему и быстро доскакал до Америки, точнее – до ее Соединенных Штатов. Петр там не бывал и хотел, как человек любознательный, обратиться, так сказать, к первоисточнику.

А Тому говорить с Петром было интересно и в немалой степени непривычно – потому что большинство его собеседников-ровесников, задав какой-нибудь вопрос про Америку, ответа обычно не дожидались, а тут же начинали отвечать сами. А то и вообще обходились без вопросов, а просто, узнав, что отец у Тома – американец, тут же вываливали ему все, что думают об этой стране. Почему-то думали больше плохое, что Тома немало удивляло. Ну хоть бы поровну поделили плохое и хорошее. Уж неужели самая плохая страна на свете?..

Дениса Скоробогатова, например, нисколько не смущало, что он ни разу не был в Америке, а Том побывал дважды, достаточно подолгу, мог там задавать людям вопросы на их родном языке и, наконец, мог о многом расспросить своего отца. Для Дениса это был скорее минус: в его глазах это лишало суждения Тома объективности.

А объективен ли в таком случае он сам, Денис, по отношению к России, будучи сыном русского отца? Этот вопрос ему почему-то и в голову не приходил. Денис свято верил, что сам он решительно все понимает правильно – и про Россию, и про Америку. А Том, имеющий американца-отца и русскую маму и, как и Денис, живущий в России, – по Денисову разумению, не имел права судить ни об Америке, ни о России. То есть из-за своего отца был как бы неполноценным; вся прежняя компания Скина этот его взгляд полностью бы разделила.

А вот почему он так рассудил – этого Денис объяснить бы не смог.

С Петром Тому сразу оказалось легко и просто говорить на разные темы, и об Америке тоже. Он, во-первых, умел слушать, а во-вторых, стремился понять то, что ему говорят. А не хватался, как почти все, за первое же слово, чтобы начать возражать, да еще на высокой ноте. Ну что можно выяснить на крике, скажите честно? Да ничего вообще.

Том особенно страдал, когда сталкивался в России не только с плохим вообще, а с таким, чего в Америке никак не могло быть, и даже наоборот – именно на этом месте там было хорошее.

Ну вот возьмем простые скамейки. Такие, которые стоят где угодно – на бульварах, например, или вдоль высокой набережной – в России же много высоких берегов. Он не успел, правда, еще заметить, стоят ли скамейки в Омске на высоком берегу Оми.

Все знают, что эти скамейки часто зачем-то ломают. А еще на деревянных вырезают матерные слова, а на чугунных пишут их же какой-нибудь несмываемой краской. Или фашистскую свастику зачем-то нарисуют. Кому-то, конечно, это по барабану. А кому-то неприятно на такой скамейке сидеть. Какой тут отдых. Том не понимал – совсем, что ли, дебилы?

А вот в Америке – там со скамейками дело обстоит совсем по-другому.

Там, рассказывал Том Пете, люди ставят скамейки за свои деньги – в память о своих близких или друзьях. На спинке скамейки надпись: «In memoriam…» – «В память» то есть, и дальше имена умерших родителей, скажем. И – их детей, которые поставили эту скамейку. Ну, и понимай – для того, мол, поставили, чтобы те, кто сядут на нее отдохнуть, прежде чем сесть, прочли имена их родителей. Вот уже и память, а в то же время – скамейка, вещь удобная и полезная для всех.

Вот эта разница в отношении к скамейкам, если честно, томила Тома и не давала ему покоя. Почему те же самые, кто ломают в своих же парках скамейки, поносят американцев? Может, сначала хотя бы ломать перестали?

А может – еще лучше – сразу начали бы сами их ставить?

Например, в память дедушки и бабушки. Они столько с тобой возились – так пусть их имена, выгравированные на спинках скамеек, останутся в родном городе! Пусть читают их иногда юные оболтусы, усаживаясь вечерком на скамейке. И может быть, тогда и ломать перестанут? И вот тогда-то нас все сами собой начнут уважать – безо всяких криков и подначек с нашей стороны?..

Том много думал обо всем этом. И сейчас все свои мысли про Россию и Америку, торопясь, выкладывал Петру – радовался, что нашел такого слушателя.

Как раз этой весной, незадолго до дня Победы, Том наткнулся в Интернете на статью одного американца, журналиста, стажирующегося в России (http://www.globalus.ru/satire/141018/). Ему понравилось ее начало – неожиданно хорошим русским языком и чем-то еще. Стал читать дальше – статья оказалась интересной, заставляла раскинуть мозгами.

«…Когда последние остатки зимнего снега исчезают и Москву ежедневно поливают непродолжительные весенние дожди, мне, в отличие от прилетевших птиц, хочется убраться куда-нибудь. Это, конечно, капризное желание: я люблю Россию, и я люблю Россию весной, так что, нет, уехать хочется не из-за превратностей московской весны, не потому, что я скучаю по родине, и вовсе не потому, что мне не нравятся жаворонки. Но, пожалуй, если прямо сейчас объявить почему – подозреваю, что 99 % читателей перестанут от оскорбленных национальных чувств читать. Или – хуже – пойдут на форум и станут осыпать меня бранью».

И американец – с редкой, так сказать (шутка), фамилией Смит, – объяснял, что именно он хочет сказать. Очень старательно и честно объяснял, безо всяких прибамбасов.

«Девятое мая – мой самый любимый праздник, – писал он. – Да, за исключением Дня сурка, он, наверное, вообще мой самый любимый праздник. Это трогательное воспоминание о том, что реально случилось в этой стране всего около 60 лет назад и насколько это было страшно, печально и бесчеловечно. Но вместе с тем – это праздник великой и человечной победы, это и поминки по погибшим, и воспевание подвигов тех, кто прошел эту войну… Такой праздник, наверное, уникальный в мире. Такого праздника на моей родине точно нет. Но что меня смущает?..»

Том всю статью распечатал и иногда даже перечитывал. Наблюдательный американец со стороны увидел что-то, что, все время живя в России, в самих себе и не увидишь.

И вот этот Смит прямо говорил, что его смущают «две любимые многими русскими темы разговора с американцами». Первое – это попытка «сделать так, чтобы я сказал, что я не люблю негров. Понятное дело, я, дескать, политкорректный и поэтому не могу сказать это открыто, но все же, если по-честному, между нами, ты можешь нам признаться, ты их не любишь?..» Американец объясняет, что с этим разговором он как раз выучился справляться. Он отвечает: «Нет, я не только политкорректный. Я на самом деле ничего не имею против негров. Точка».

Особенно понравилась Тому краткость этой формулировки американского журналиста. Не стал размазывать кашу по тарелке! Сказал – и точка. Молодец. Но второй разговор, писал Смит, «я выношу намного хуже первого: это разговор о Великой Отечественной войне. И конец апреля, и начало мая, по понятным причинам, горячая пора для этого разговора». Вот, казалось бы, – он же сказал, что очень любит наш именно праздник Победы. Так почему тяжелый разговор-то?

• Предыдущая
• 26/42
• Следующая