Завещание поручика Зайончковского - Чудакова Мариэтта Омаровна - Страница 40

• Предыдущая
• 40/59
• Следующая

У Леши в груди что-то гулко ударило, как в колокол. Не иначе как сердце, которого он до сих пор никогда не чувствовал.

– Замечали что-нибудь по дороге?

– Так точно, товарищ генерал-лейтенант! Несколько раз замечали. Но проанализировать не смогли. Теперь понимаем.

– Так вот, мигом к объекту!.

– Есть, товарищ генерал-лейтенант! Выдвигаемся в спешном порядке! Мы недалеко. Перехватим их!

– Отец ее из Мексики вылетел в Москву. Прилетел уже, видимо. Думаю, тут же к вам выдвинется – без заезда домой: дочь! Телефон ваш у него есть. Решать будете сами, по обстановке. Действуйте. Девочку под плотную охрану берите.

– Есть, товарищ генерал-лейтенант!

Трубка отключилась. Леша повернулся к Сане.

– Усек? «Тойота-Лексус»! Киллеры реальные! Конкретные!

Саня, не посчитав нужным отвечать, когда и без слов все понятно, докручивал гайку разводным ключом.

– А ты говоришь – Тося порвет… – не удержался Леша. – Умный пес, спору нет. Но пуля-то быстрей летит. Да… Что-то мы с тобой такой вариант не просчитали. Думали – так, попугать хотят… Козлы мы, конечно. С чего тысячи километров ехать, чтоб пугать?

Саня продолжал работу молча, а Леша, обычно, в отличие от него, больше склонный к тому, чтоб помалкивать, на этот раз, наоборот, не умолкая, размышлял вслух.

– Нет, скажи, – ну почему мы перед собой такого вопроса ребром не поставили? И не продумали до конца, не пришли к какому-то решению? А, Сань?

Саня довинчивал, не удостаивая товарища ответом. Это можно было расшифровать как высшую степень волнения.

– Как считаешь, на остатках масла доедем?

– Должны, – ответил Саня.

Оба надолго замолчали.

– Макаров бы нам тут пригодился, – обронил Леша.

– Я бы и от калаша не отказался.

И «Волга» рванула с места, как застоявшийся конь.

Это было как раз в тот самый час, когда по Горно-Алтайску шли двое мужчин, невысокие и широкоплечие, один – наголо бритый, с маленькой серьгой в правом ухе, второй – с темными волосами, собранными сзади в косицу, с небольшим, но глубоким шрамом поперек правой щеки. Машину свою они поставили в одном из дворов и сейчас искали необходимую им информацию.

А за два часа до этого «Харлей» с двумя седоками в шлемах просвистел через город под ругань всех водителей, встретившихся по пути, и, по получении нужной информации, развернувшись обратно к Майме, уже шел на приличной скорости в сторону Чемала.

С Усть-Семы основная дорога уходила вправо – это и был Чуйский тракт, шедший от самого Бийска и даже от Новосибирска. А ответвляющаяся дорога шла к Чемалу влево – высоко над Катунью. Усть-Сема, Чепош, Узнезя – мало найдется в мире мест живописнее той дороги. Главное, конечно, поразительные по красоте – глаз не оторвать – зеленые воды Катуни, бурно несущиеся внизу.

Давным-давно, в начале ХХ века, проделал трассировку Чуйского тракта и проложил этот тракт по карте будущий известный писатель, а тогда – инженер ведомства путей сообщения В. Я. Шишков. Шквал многоступенчатой российской катастрофы – мировая война, две революции 1917 года, Гражданская война – смыл эти планы и развеял по ветру карты.

В середине 1920-х возобновились дорожные работы в этой самой горной, то есть наиболее живописной, части тракта. Они велись вручную, в тяжелейших условиях. И трудно было найти нужное для них количество рабочей силы. Но вскоре советская власть выход из этих трудностей нашла.

Вдоль всего тракта на расстоянии 15–20 км друг от друга стали строить концентрационные лагеря, рассчитанные на 300–400 заключенных. Учителя, врачи, инженеры, арестованные по спущенной из центра «разнарядке» в разных районах страны, и «раскулаченные» сибирские крестьяне стали даровыми дорожными строителями. Как 10–12 тысяч заключенных среди лютой зимы почти голыми руками пробивали тракт в многометровых снежных заносах и вели лесоповал вдоль всей трассы, лучше и не пытаться себе представить – все равно не получится. Одни погибали, подвозили других. Усть-Сема – Камлак – Черга – Мыюта – Шебалино… Около Мыюты находился женский лагерь…

И никто не заучивал в школе стихов про непосильный труд этих мужчин и женщин, костьми ложившихся на строительстве тракта. Никто не услышал на уроках литературы поэмы, подобной «Железной дороге» Некрасова, которую едва ли не каждый, за исключением самых отпетых двоечников, помнит с детства:

Потому и удивляются сегодня – а разве это было?..

Полшестого, при уклоняющемся уже, но еще вовсю сияющем крымском солнце вдруг проявился над морем на голубом, слегка испятнанном белесыми тучками небосклоне белый облачный полукруг месяца.

Поднимаясь, месяц бледнел, белел пятнышком на ясном небе, тучки с которого постепенно разбежались кто куда и скрылись за горизонтом.

Не белокрылые – в годы детства Анны Сергеевны по радио то и дело пели «Летят белокрылые чайки – привет от родимой земли. И ночью и днем в просторе морском стальные идут корабли…» – а скорей уж белотелые чайки, махая большими светло-серыми фетровыми крыльями, тяжело залетали вдруг туда-сюда над шелковой, слегка волнующейся гладью. И так же вдруг все сразу, дружно сели на воду вдали, подальше от людей. А на смену им откуда ни возьмись забелели паруса яхт и гордо поплыли по этой глади.

Море совсем утихло, плескалось у каменных ступеней набережной еле слышно. И отчетливо зазвучали в этой тишине все голоса немногих купальщиков.

Молодая, не по возрасту располневшая мать говорила, стоя по плечи в воде и лениво разгребая ее руками, толстому мальчишке лет девяти, просившемуся к ней:

– Я сказала: «Нет»! Когда ты купаешься – я к тебе лезу? Ты скажи – лезу?

Анна Сергеевна сидела на шезлонге, взятом напрокат за две гривны у дочерна загорелых подростков, дневавших и ночевавших в низкой палатке прямо на набережной. Она глядела на зеленоватую морскую покойную гладь, но никакого ответного покоя не возникало в ее душе. Телефон Жени молчал третий день. И где она вот в этот момент, в какой точке нашей огромной и в общем-то неведомой Сибири, что с ней – было неизвестно. Анна Сергеевна не переставала ругать себя, что не уговорила внучку поехать с ними на море. Но мог ли кто предположить такой разворот событий?!

А Женя вот в эти же самые минуты, когда на Алтае солнце уже закатывалось, тоже вспоминала свою бабушку, ее всегдашний добрый взгляд, обращенный на нее, на Женю. Почему-то вспоминалось еще и строгое бабушкино отношение к языку. Она не признавала многих слов, прочно вошедших в словарь не только Жениных, но и ее, бабушкиных, ровесниц. Среди прочих – слова, которым была присуща этакая лихость, залихватскость. Анне Сергеевне это казалось дурным тоном, и только.

Например, она не переносила слова «ковыряться» в переносном его употреблении. «Ковыряться» в самом крайнем случае мог только дантист в зубах пациента.

– Ты уже выходишь? – спрашивала она у приятельницы по телефону.

– Нет, я тут должна еще поковыряться.

• Предыдущая
• 40/59
• Следующая