Игра в зеркала - Шумилова Ольга Александровна "Solali" - Страница 90

• Предыдущая
• 90/91
• Следующая

— Хотите сказать, я виновата только перед ним?

— Кто знает, — на его лице появляется неожиданно-хитрая усмешка. — Возможно, вы не виноваты даже перед собой. Что-то мне подсказывает, что рано или поздно вы это поймете. А пока… не обижайте старика — раз наконец приехали, погостите хотя бы пару дней.

Моя улыбка кажется довольно бледной, но дышать становится легче. Много легче.

— Как пожелаете, мудрейший.

Смиренно откланиваюсь под одобрительным взглядом собеседника, явно переведшего меня задним числом в разряд очередной «внучки», и выхожу за дверь.

Долго отсиживаюсь на галерее, переводя дух и успокаивая разладившиеся нервы, пока чуть припорошенную облаками небесную синь не сменяют горчично-желтые полосы заката.

В то время, когда все собираются на ужин в общей зале, я возвращаюсь обратно в «комнаты», где уже отужинавшее младшее поколение, сидя на мохнатом ковре, с самым серьезным видом ушло в обсуждение мировых проблем.

К несчастью, для этого им взбрело в голову выключить свет, и мой путь до ближайшего кресла оказался не самым гладким.

Суть дискуссии открылась быстро — Кетта утверждала, что пучок синих перьев, принадлежащие ей, светится гораздо ярче, чем какая-то там «лупоглазость с хвостом». Кит успешно оппонировал, предлагая сунуть «остатки бедной птички» в садок и сравнить более наглядно.

Через полчаса исследователи заходят в тупик, но вовремя замечают новое решение проблемы, то есть меня. «Капитану» достается роль арбитра в нелегком споре. Капитан тоскливо смотрит на изрядно подмокший пучок перьев, некогда выдранных из ее же хвоста неким Пешшем для «лабораторных исследований». Результаты исследований потрясали.

С кислым видом сообщаю Киту, что в общей зале его ждет двоюродный брат, и извлекаю перья из садка.

— Это ведь ваши? — Кетта победно фыркает в спину убежавшему мальчику и поворачивается ко мне.

— Откуда ты знаешь? — небрежно взмахиваю уныло обвисшим пучком.

— Вижу, — просто отвечает девочка, вместе со мной наблюдая, как с многострадальные перья роняют мелкие капельки на ковер.

— Вот как…

— А я вас помню, — неожиданно начинает она, строго сведя бровки. — Вы были с мамой. Давно-давно. Еще когда я была маленькой-маленькой, и меня носили в животике.

Вскидываю брови. Что же ты помнишь о матери?… Знаешь ли, как она умерла? Знаешь, наверняка. И вспоминаешь ведь… легко.

Не замечая моего удивления, девочка продолжает:

— Я помню. И когда маме и мне захотели сделать плохо, я просила вас помочь. Вы помогали. И дядя помогал. И еще там другие — плохо помню. А вы помните?

— Не… — губы дрогнули в грустной улыбке. — Не очень хорошо.

— А вы спросите у дяди, — с присущей ее возрасту непосредственностью заявляет Кетта. — Или у мамы. Нет, лучше у дяди. Он помнит. Точно помнит.

— Дяди?… Спрошу.

Перья стекли и распушились, щекоча пальцы воздушными волосками. Вот так вот…

— Так вы, наверное, одна не дойдете! Хотите, провожу? — она поднимается с ковра и решительно отряхивает платьице. — Дедушка, правда, сказал, что чужим нельзя, но вы ведь не чужая? — и убежденно добавляет: — Вам надо, я вижу. Мама заодно сказку расскажет!

— Ну…

— Пошли! — меня хватают за руку и тащат… куда-то вперед. — Как раз успеем, пока этот… брата ищет. Мальчишки такие противные, правда?

— Правда, — губы вновь вздрагивают в улыбке. Маленькая моя… Все-то ты видишь.

Даже призраков.

Путаница темных коридоров — удивительно, как такая кроха запомнила в них проход. Наверное, часто бегает. Санх, что ж ты так с внучкой…

Наконец — площадка между двумя лестницами, уходящими в темноту. И — тяжелый масляный фонарь, освещающий…

Два портрета.

— Мама, привет! Смотри, кого я привела, — важно кивает на меня Кетта.

Глаза с исполненного в старинной манере холста светятся добротой и лаской. Бледное лицо с тонкими чертами, сложенные на коленях хрупкие кисти, фигурка, облаченная в церемониальный наряд. Марлен. Ты все-таки не смогла оставить дочь.

И второй… Глаза, голубые до прозрачности, длинные каштановые волосы в рыжеватых подпалинах, лицо вполне симметричное, совсем…человеческое. Улыбается, а в глазах улыбки нет. Эрик.

Зажатые в пальцах перья мягко светящимся облаком оседают у ног.

Вот как…

— Вы идите… Идите! А мама мне пока сказку расскажет, — кивает Кетта на портрет и усаживается на пол, скрестив ноги. Терпеливо ожидая сказки. И, без сомнения, она ее услышит. А я…

— Ну идите же! — подталкивает детский голосок. — Ох уж мне эти взрослые…

Послушно тянусь к портрету, провожу пальцем по старой раме, собирая позолоту. И вздрагиваю всем телом от того, что внезапно понимаю — это… дверь.

…Я стою перед закрытой дверью и не решаюсь коснуться ее. Не решаюсь даже поднять руку, не решаюсь вдохнуть. В легких заканчивается воздух, старый камень стен плывет перед глазами, но вдох могут услышать…они. Призраки.

Слава Бездне и Небесам, все случилось так, как случилось, богиня судьбы раздала подарки и пощечины. Ничего уже не изменить, у призраков не вымолить прощенья. Хоть бы простили живые… Мы много лет играли в зеркала, обманывая друг друга и весь мир заодно. Кое-что нашли, потеряли больше, но главного сделать так и не сумели: за десятками отражений не нашли того, кто прятался. Себя. И потому — победителей нет.

И потому рука моя тянется к двери… Двери, которая вот уже сама открывается навстречу, будто предвидя касание пальцев. Будто…

Над головой похоронным звоном бьют часы, замыкая круг.

Вздрагивает сердце, ледяным холодом сковывает пальцы. Я не хочу говорить с туманной иллюзией, призраком, виденьем мира. Иначе от боли я вновь перестану дышать. На этот раз — навсегда…

Почти отворачиваюсь, почти ухожу, когда дверь открывается… тихо, как иллюзия мира. Чернильный мрак и темнота, обрезанный прямоугольником позолоченной рамы. И далеко-далеко пляшет золотой огонек одинокой свечи.

На пороге застывает тень, не попадая в круг света.

— Кетта… Я же просил… Иди домой.

Тихий голос, неотличимый от шелеста ветра. Или ветер, гуляющий по пустым коридорам?

Призраки.

— Но я ведь не одна, — заговорщицки шепчет Избранная, прикладывая пальчик к губам.

Я смотрю на свою руку, едва не коснувшуюся…

— Неужели?

…Призрака? Неужели ты не любишь внучку, о мудрейший Санх?

Шаг. Другой. Рука тянется в черноту проема, почему-то не замеченная, не отброшенная, тонет в темноте.

А призрак делает шаг, вдруг упираясь в мою руку. Отшатывается, почти мое отражение: меня, с прижатой к груди рукой, которая вместо призрачного холода вдруг встретила тепло живого тела…

— Правда, хороший сюрприз? — проказливо улыбается четырехлетняя девчушка и дергает себя за хвостик. — Ничего, что я только сейчас показала?

На меня, не отрываясь, смотрят из прошлого ясные, льдисто-прозрачные глаза.

Этого не будет… Никогда?

— Что ты здесь делаешь?! — чужой крик кнутом проходится по моей спине.

И от боли я вновь перестану дышать?…

— Как… — тихое, беспомощное слово.

Миражи и туманы. Вновь.

— Я же просил! Кетта! — напряженным звоном отражается от стен.

Но ни единого зеркала, чтобы спрятаться.

— Как?!.. — вой, прорывающийся наружу сквозь зубы.

Вновь?!

— Уходи, — тень отступает, растворяется черноте, заслоняя собой хрупкое пламя свечи.

Ничего не вернуть. Никогда?…

Один-единственный вдох. Мимо — край закрывающейся передо мной двери. Хватит.

Один-единственный шаг. За порог. Все.

За спиной, продолжая движение, сработавшим замком хлопает дверь, темнота падает на глаза туманным покрывалом. Слепым ребенком вскидываю руки:

— О чем ты просил?

— Никогда тебя не видеть, — веет холодом смерти.

Иногда лжет даже смерть. Сама себе.

— Почему?

Руки наконец находят неуловимую тень, стоящую лишь в шаге дальше, и ноги делают этот шаг…

Я прячу вдруг вспыхнувшее лицо у тебя на груди, вышвыривая из своей — пустоту. Непослушные пальцы скользят по воротнику рубашки, шее, зарываются в отросшие волосы.

• Предыдущая
• 90/91
• Следующая