Бродяги Севера - Кервуд Джеймс Оливер - Страница 40

• Предыдущая
• 40/43
• Следующая

И Нееву теперь тревожил только непонятный запах, который доносил до него теплый ветерок. Инстинктивно он почувствовал в этом запахе какую-то угрозу и решил, что на всякий случай им будет полезнее убраться куда-нибудь подальше от этого подозрительного места. Поэтому он затрусил прочь, предупредив Мики тревожным «уф!». И когда Мешеба выглянул из-за камня, рассчитывая на легкий выстрел, он увидел, что странная пара исчезает среди деревьев. Почти не целясь, он поспешно выстрелил им вслед.

Грохот выстрела и зловещий свист пули вызвали как у Неевы, так и у Мики множество страшных воспоминаний; Неева, прижав уши и выгнув спину, припустил своим особым галопом, и почти милю Мики приходилось всерьез напрягать силы, чтобы не отстать от приятеля. Затем Неева остановился, тяжело переводя дух. Он ведь ничего не ел почти треть года, а кроме того, ослабел от долгой неподвижности, и такая пробежка чуть было не прикончила его. Прошло несколько минут, прежде чем он оправился настолько, что сумел фыркнуть. Мики использовал эти минуты на то, чтобы тщательно обнюхать Нееву от морды до хвоста. По-видимому, результат этого осмотра вполне его удовлетворил: кончив его, он заливисто затявкал и, забыв про то, что он уже совсем взрослый, принялся в неуемном восторге прыгать вокруг Неевы.

«Зимой мне было очень трудно и грустно одному, и я страшно рад, что мы опять вместе, — говорили его буйные прыжки. — Ну, чем мы сейчас займемся? Пойдем поохотимся?»

Видимо, Неева думал о том же самом, так как он повернулся, деловито спустился в долину прямо к небольшому болотцу и начал разыскивать съедобные корни и траву. Роясь в земле, он добродушно похрюкивал, сов сем как тогда, когда был маленьким медвежонком. И Мики, рыскавший поблизости, почувствовал, что долгие месяцы одиночества и правда остались позади.

Мики и Неева — особенно Неева — не видели ничего странного в том, что они снова были вместе и что их дружба осталась такой же, какой была. Хотя за месяцы зимней спячки Неева сильно вырос, его воспоминания и образы, жившие в его мозгу, не изменились. Ему не пришлось пережить ни одного из тех ошеломительных событий, которые выпали этой зимой на долю Мики, а потому именно Неева воспринял возобновление их прежних отношений как нечто само собой разумеющееся. Он продолжал усердно разыскивать съедобные корни, как будто этих четырех с половиной зимних месяцев и вовсе не было, а когда несколько утолил первый голод, то совсем как прежде оглянулся на Мики, словно спрашивая, что они будут делать дальше. И Мики тоже вернулся к прежним привычкам с такой легкостью, как будто их разлука продолжалась не больше недели. Возможно, он попытался растолковать Нееве, что произошло с ним за эту зиму. Ему, конечно, хотелось рассказать своему другу о том, при каких странных обстоятельствах он встретил Чэллонера, своего первого хозяина, и как опять его потерял. И о том, как он познакомился с Нанеттой и ее дочерью, маленькой Нанеттой, и как провел с ними несколько недель и полюбил их больше всего на свете.

Вот почему его тянуло на северо-восток — туда, где стояла хижина, в которой прежде жила Нанетта с малышкой, и именно к этой хижине он потихоньку вел Нееву в первые полмесяца их возобновившихся совместных странствований. Вперед они продвигались медленно, главным образом потому, что весенний аппетит Неевы был поистине неутолим, и девять десятых своего бодрствования молодой медведь посвящал насыщению, в невероятных количествах пожирая съедобные корни, набухающие почки и траву. А Мики в течение первой недели не раз совсем отчаивался и решал навсегда бросить охоту: как-то он поймал пять кроликов, а Неева съел из них четырех и захрюкал, свинья эдакая, требуя еще!

Если Мики не переставал дивиться обжорству Неевы год назад, когда он был еще щенком, а Неева — маленьким медвежонком, то теперь он даже потерял способность, удивляться, потому что, когда дело доходило до еды, Нееву можно было сравнить только с бездонным колодцем. А в остальном он полностью сохранил свой добродушный нрав, и они по-прежнему часто затевали веселую возню, хотя теперь силы их были далеко не равны — Неева весил чуть ли не вдвое больше, чем Мики. Он очень быстро научился пользоваться своим преимуществом в весе: улучив момент, он внезапно наваливался на Мики, прижимал его к земле всей тяжестью своего толстого мохнатого тела и обхватывал передними лапами, так что Мики не мог пошевелиться. Иногда Неева, сжав Мики в могучем объятии, перекатывался с ним на спину, и оба рычали и рявкали, словно вели борьбу не на жизнь, а на смерть. Эта игра очень нравилась Мики, хотя верх в ней в буквальном смысле слова всегда оставался за Неевой, но потом в один прекрасный день они затеяли возню на краю обрыва и в конце концов свалились на дно оврага лавиной мелькающих медвежьих и собачьих лап. После этого Неева надолго оставил привычку кататься по земле, торжествуя победу над беспомощным противником. Впрочем, если Мики надоедало играть, ему достаточно было куснуть Нееву своими длинными клыками, и медведь тотчас отпускал его и быстро вскакивал с земли — к зубам Мики он питал самое глубокое уважение.

Однако больше всего Мики любил, когда Неева затевал драку, встав на задние лапы, словно человек. Вот тогда они оба отводили душу. Зато его по-прежнему выводила из себя манера Неевы среди бела дня залезать на дерево и устраиваться там спать.

Начиналась уже третья неделя их странствований, когда они наконец добрались до хижины Нанетты. Она осталась точно такой же, какой Мики видел ее в последний раз, и когда они с Неевой оглядели вырубку, притаившись за кустами, его хвост уныло повис. Над трубой не поднимался дым, и не было заметно никаких других признаков жизни. Только стекло в окошке было теперь разбито — возможно, какому-нибудь любопытному медведю или росомахе захотелось узнать, что находится внутри заброшенного человеческого жилья. Мики подошел к окошку, встал на задние лапы, сунул морду в дыру и понюхал воздух. Запах Нанетты еще не исчез, но стал еле различимым. А больше там ничего от нее не осталось. Комната была пуста, если не считать плиты, стола и грубо сколоченной скамьи. Все остальное исчезло.

Еще около получаса Мики не отходил от хижины и то и дело вставал у окна на задние лапы, пока Нееву наконец не разобрало любопытство и он не последовал примеру приятеля. Неева тоже уловил слабый запах, еще таившийся в хижине, и долго принюхивался. Чем-то этот запах напоминал тот, который его ноздри уловили, когда он, только что покинув берлогу, стоял с Мики на залитом солнцем уступе. И все-таки это были разные запахи: запах в хижине казался менее навязчивым и далеко не таким противным.

Целый месяц Мики не желал уходить из окрестностей хижины. Его удерживало тут смутное, но властное чувство, которое он не был способен понять, а тем более проанализировать. Некоторое время Неева добродушно мирился с необъяснимым капризом приятеля. Потом ему надоело бродить по одним и тем же местам: рассердившись, он обиженно ушел и три дня странствовал в одиночестве. Мики вынужден был во имя дружбы последовать за ним. Время созревания ягод — начало июля — застало их на границе области, где родился Неева, в шестидесяти милях к северо-западу от хижины.

Но это было лето бебе нак ам геда — лето засух и пожаров, а потому ягод было совсем мало. Уже в середине июля леса начало окутывать сероватое дрожащее марево. В течение трех недель не выпало ни одного дождя. Даже ночи были жаркими и сухими. Каждый день все факторы в этих местах обводили окрестности тревожным взглядом, а к первому августа служащие на факториях индейцы принялись систематически обходить ближние леса, проверяя, не занялся ли где-нибудь пожар. Лесные жители, еще не покинувшие свои хижины и типи, были начеку и днем и ночью. Утром, в полдень и на закате они влезали на высокие деревья и вглядывались в мутное, колышущееся марево — не клубится ли над чащей дым? День за днем дул ровный и устойчивый юго-западный ветер. Он был сухим и жгучим, словно приносился в северные леса из раскаленных экваториальных пустынь. Ягоды засыхали на кустах, рябина сморщилась и завяла, не успев созреть. Ручьи иссякали, болота превращались в унылые торфяные пустоши, а листья на тополях уже не шуршали весело на ветру, а безжизненно свисали с веток. Лесным жителям лишь раз в тридцать — сорок лет доводится видеть, как тополиные листья свертываются в сухие трубочки и облетают, спаленные безжалостным летним солнцем. Такое увядание листьев индейцы называют кискевахун — предупреждение об опасности. Вянущие листья предупреждают не только о возможной гибели в бушующем море огня, но и о том, что зимой дичи и пушного зверя будет мало, а именно это самая страшная беда для охотников и траперов.

• Предыдущая
• 40/43
• Следующая