Пылающий лес - Кервуд Джеймс Оливер - Страница 14

• Предыдущая
• 14/38
• Следующая

Мари-Анна сидела напротив Карригана в большом глубоком кресле, наверное кресле самого Сен-Пьера. Между его большими ручками ее изящная маленькая фигура казалась еще меньше. В ее карих глазах не замечалось ни тени тревоги; они смотрели так спокойно и были так безмятежно прекрасны, что Карриган смутился. Подняв руки, она поправила тонкими пальчиками мягкие густые колечки своих волос. Это движение, полное бессознательной женственности, равно как и то, как она сложила потом на коленях руки, привели Карригана в еще большее смущение. Какое великое счастье обладать такой женщиной! От этой мысли ему стало не по себе. А она сидела в немом ожидании, словно живой вопросительный знак на фоне яркой обивки кресла.

— Уложив меня из ружья, — начал он, — вы подошли ко мне. Сначала я подумал, что вы хотите прикончить меня, но потом увидел по вашему лицу, что вы так испуганы и поражены, точно сами не знали, что сделали. Вы видите, я хочу быть снисходительным. Я стараюсь понять, стараюсь найти для вас оправдание. Не можете ли вы объяснить мне, почему вы стреляли в меня и почему затем в вас произошла такая перемена?

— Нет, мсье Дэвид, не могу.

В ее ответе не чувствовалось ни враждебности, ни боязни. Она не возвысила голоса, и в нем не слышалось никакого волнения. Но голос звучал уверенно, и все в ней — от невозмутимого выражения ее глаз и до спокойно сложенных рук на коленях, — все говорило о непреклонной решимости.

— Вы полагаете, я должен сам догадаться?

Она кивнула головой.

— Или узнать все от Сен-Пьера?

— Если он захочет вам сказать, то да.

— Хорошо! — Он подвинулся к ней ближе. — После этого меня перенесли в тень, перевязали рану и хорошо уложили. Я видел все происходившее, словно в тумане. И тут произошла одна странная вещь. По временам… — он придвинулся еще ближе, — по временам мне казалось, что вас двое.

Он не заметил, как она стиснула руки.

— Вы были тяжело ранены, — сказала она. — Неудивительно, что вам могло что-нибудь и показаться, мсье Дэвид.

— И мне слышалось два голоса, — продолжал он.

Не отвечая, она продолжала все так же пристально глядеть на него.

— И у другой были волосы цвета меди, и они отливали на солнце огнем. Я все время видел то ваше лицо, то ее, а потом — много времени спустя — сообразил, что одна вы не могли бы перетащить меня с песка в тень.

Она подняла свои руки и поглядела на них.

— Они сильные, — сказала она.

— Но маленькие, — настаивал он, — и я сомневаюсь, чтобы вы могли перетащить меня даже через эту комнату.

Впервые ее спокойные глаза зажглись огоньком.

— Это было нелегко! — сказала она, и по звуку ее голоса он понял, что вторгается в запретную область. — Бэтиз говорит, что это было безумием с моей стороны. А двоилась ли я или троилась в ваших глазах, это неважно. Вы кончили свой допрос, мсье Дэвид? А то у меня еще много дел.

Он безнадежно махнул рукой.

— Нет, не кончил. Но зачем мне спрашивать, раз вы не хотите отвечать?

— Я просто не могу. Вы должны ждать.

— Вашего мужа?

— Да, Сен-Пьера.

Немного помолчав, он спросил:

— Я много бредил во время болезни, не правда ли?

— Да, в особенности о том, что было на песке. Вы звали ту, другую, огненной богиней. Если бы вам не грозила смерть, то это могло бы показаться забавным. Ведь вы же видели, что у меня почти черные волосы. — И она снова принялась перебирать блестящие колечки, лежавшие венком на ее голове.

— Почему вы говорите «почти»? — спросил он.

— Потому что Сен-Пьер часто говорит мне, что на солнце они принимают красноватый оттенок. А в тот день солнце светило очень ярко, мсье Дэвид.

— Теперь я понимаю, — кивнул он головой. — И очень рад, что это вы перенесли меня в тень после того, как подстрелили меня. Это доказывает, что вы не так жестоки, как…

— Кармин Фэнчет… — тихо перебила она его. — В бреду вы много говорили о ней, мсье Дэвид. И вы так напугали меня, что по временам я начинала думать, что Бэтиз, быть может, и прав. Ведь что ожидало бы меня, если бы я отпустила вас на свободу? Но что же сделала вам Кармин Фэнчет? Что могла она сделать еще ужаснее того, что сделала я?

— Мне лично ничего, — сказал он, чувствуя, что такими вопросами она вновь выбивает у него из-под ног почву. — Но ее брат был преступником самого худшего сорта, и я был убежден тогда, как убежден и теперь, что она являлась его сообщницей. Спасла же ее, по-моему, необычайная ее красота.

Говоря это, он вертел своей незажженной сигарой, но когда поднял глаза, то был поражен происшедшей в лице жены Сен-Пьера переменой. Ее щеки пылали, а глаза сверкали из-под длинных полуопущенных ресниц. Однако голос ее оставался неизменным.

— Следовательно, вы обвиняли ее, ничего по-настоящему о ней не зная? Вы обвиняли ее, как вы сами говорили в бреду, только за то, что она отчаянно защищала своего преступного брата?

— Я был уверен, что она его сообщница.

Длинные ресницы опустились ниже, закрывая бархатной бахромой ее горевшие глаза.

— Но вы же ничего не знали!

— Ничего определенного, — сознался он. — Но расследование…

— Могло бы обнаружиться, что она чудеснейшая женщина в мире, мсье Дэвид! Легко заступаться за хорошего брата, но за дурного… для этого нужно быть ангелом!

Он смотрел на нее и чувствовал, как все у него спуталось в голове. И ему становилось стыдно; его прижали к стене. Она доказала ему несправедливое отношение к единственному существу в мире, которое он, сильный и мужественный, должен был защищать, к женщине. Она доказала ему, что он судил, не имея фактов.

Он быстро встал и крепко ухватился рукой за спинку стула.

— Странно! — нетвердым голосом сказал он. — Начальник Мак-Вейн говорил мне то же самое. Тогда я думал, что на него подействовала ее красота. И мне жаль, что я говорил о ней в бреду. Я не хочу, чтоб вы считали меня негодяем. Я поразмыслю обо всем этом на досуге. Я все восстановлю в своей памяти с самого начала, и если я найду, что был не прав, то не постыжусь, если встречусь когда-нибудь с Кармин Фэнчет, стать перед ней на колени и попросить у нее прощения, Мари-Анна!

В первый раз он назвал ее так, как она позволила ему. И она заметила это. На один миг у нее мелькнуло на лице выражение не то удивления, не то удовольствия, а может быть, того и другого вместе. Затем все исчезло.

Ничего не отвечая, она встала с большого кресла, подошла к окну и, повернувшись к Карригану спиной, стала смотреть на реку. И вдруг раздался голос, который он дважды слышал во время болезни, который разбудил его прошлой ночью и спрашивал здесь, в этой комнате, о Черном Роджере Одемаре. Монотонный, глупой и жалобный, он ясно слышался в открытую дверь. Дэвид не сводил глаз с тонкой фигуры жены Сен-Пьера и видел, как по ней пробежала легкая дрожь.

— Я этот голос уже слышал сегодня ночью, — сказал Дэвид. — Он спрашивал здесь, в каюте, о Черном Роджере Одемаре.

Казалось, она не слышала его; тогда он обернулся и взглянул в открытую дверь.

Вдруг что-то заслонило солнце, которое золотым потоком заливало всю комнату, и в дверях, резко выделяясь на светлом фоне, показался какой-то человек. Карриган едва удержался от крика. Сначала он испугался, но испуг быстро уступил место любопытству и состраданию. Человек был страшно изуродован. Его спина и могучие плечи были до того сгорблены и скрючены, что он походил ростом на двенадцатилетнего мальчика; но если бы он выпрямился, то оказался бы великолепно сложенным мужчиной не меньше шести футов росту. И Дэвид догадался, что это огромное тело, похожее на тело скорчившегося животного, изуродовано несчастьем, а не было таким от рождения. Сперва он заметил только его безобразие — длинные руки, почти касавшиеся пола, сгорбленную спину, искривленные плечи, но затем, глубоко взволнованный, он не видел уже ничего, кроме лица и головы этого человека. Что-то напоминало изваяния древних божеств в этой голове, посаженной на изуродованные плечи. В ней не было красоты, но вся она дышала мощью гранитной скалы, точно лицо это было высечено из чего-то векового, но чья-то таинственная власть совершенно лишила его жизни. Этот человек не был ни стар, ни молод. И казалось, он не замечал Карригана, хотя тот стоял ближе к нему. Он смотрел на жену Сен-Пьера.

• Предыдущая
• 14/38
• Следующая