Казанова - Кестен Герман - Страница 3

• Предыдущая
• 3/97
• Следующая

Это дитя театра жило всегда как бы на сцене. Он всегда хотел быть первым героем. Он всегда хотел играть: в карты, чужой судьбой, собственным счастьем. Он хотел играть сотни ролей и выступать в сотнях масок. Но в каждой роли он представлял одного и того же пестрого Казанову в сверкающем глянце. Театром была его жизнь, составившая из импровизированных актов комедию дель арте, которую он всю жизнь рассказывал и пересказывал со всеми сочными подробностями. Когда он был весел, он рассказывал, чтобы позабавить других; когда был в нужде — чтобы других растрогать. В конце концов в старости он собрал все рассказы в мемуарах в стиле шаловливой комедии Бомарше «Фигаро», состязаясь с пикантными историями Лесажа в «Жиль Бласе», чувственно светлых, как музыка Россини, и полных двусмысленных шуток и рискованных ситуаций, способных заполнить целую эротическую библиотеку.

Его сценой были женские монастыри Венеции и Авиньона, гарем Константинополя, парижские салоны, лондонские игорные залы, королевские замки Варшавы и Потсдама, парки императрицы Екатерины Второй в Санкт-Петербурге, дом Вольтера в Ферне, бордели Вены, виллы банкиров в Амстердаме, оперные балы Кельна и Мадрида, хижины крестьян в Италии и России, тюрьмы многих стран, кабинеты министров и лавки ростовщиков, жилища актрис и храмы, театральные гардеробные и кофейни всей Европы.

Действующие лица его мемуаров — это кишение всемирноизвестных фигур и провинциальных глуповатых масок — они охватывают все классы и состояния, это короли и проститутки, мошенники и герцогини, танцоры и монахини, папы и шарлатаны. Он знал весь мир.

Он любил в любом месте: в постели, в карете, на лестнице, в бане, на природе. Он ухитрялся любить во всех положениях: стоя, сидя, лежа, с одной женщиной, с двумя, двое мужчин с одной женщиной, с мнимым евнухом, со своей племянницей, со своей собственной дочерью, со старыми подругами, встреченными тридцать лет спустя, с десятилетней, с семидесятилетней (причем ему придавал силы вид его обнаженной двадцатилетней подруги), одновременно с матерью и дочерью, с проститутками и девственницами, которых он же и лишал их девственности. Он любил со смехом, он любил со слезами, он любил с клятвами и с фальшивыми обещаниями, с искренними обетами и с правдивыми словесными каскадами, на свету и в темноте, с деньгами, без денег, для денег, а когда он не любил, он говорил о любви, и вспоминал о любви, и желал любви, и был полон любовью, полон единственной в своем роде и по-настоящему земной священной песнью любви, звучным гимном всему женскому роду.

Вокруг него роились влюбленные мужчины и влюбленные женщины, половина влюбленных целого столетия, нагие и в масках. Все восемнадцатое столетие резвилось в его мемуарах, и смеялось, и разговаривало, и едва ли в какой другой книге описание было так живо, так четко, так близко к обонянию, осязанию, вкусу, ощущению.

Казанова всегда стоит на переднем плане, он главный персонаж и герой, полностью освещенный, и все же он, его жизнь и его мемуары задают многочисленные загадки. Человек, который говорил все что хотел, и делал все что приносило ему удовольствие, совершенно таинственен, как если бы было сто Казанов и каждый из них вел бы свою совершенно отдельную жизнь, особенно с каждой новой возлюбленной. Его видишь в гладком зеркале мемуаров так близко и отчетливо, как собственное лицо. Но вдруг он делает мгновенный пируэт, блестит его шпага, и новое, чужое лицо глядит на тебя, с насмешливыми глазами и загадочной улыбкой вечного соблазнителя.

Всматриваешься пристальнее и на сцену уже выступает другой Казанова, игрок, который жулит проворными пальцами, или ученый педант, который чувствует себя как дома в дюжине наук, или шарлатан, который лечит больных и обманывает здоровых, или друг, которого помнят многие друзья по двадцать пять, по пятьдесят лет подряд, и среди них заслуженные, достойнейшие люди, или, наконец, во всем прилежный любовник, который однажды в присутствии чудесно-очаровательной женщины (правда думая, что это евнух по имени Беллино), которую он впоследствии соблазнит, начинает внезапный любовный акт с другой женщиной, весьма решительной гречанкой, на открытой палубе корабля, начав, как говориться, на прямых ногах, и прервав сразу после кульминации, потому что капитан-турок, хозяин этой греческой рабыни, преждевременно вернулся.

И устно и с пером в руках Казанова был великолепным рассказчиком. Он обладал завораживающим талантом всех настоящих эпиков: видеть все так, как будто он видит это первым, все переживать, как будто он переживает это впервые. Именно поэтому он шел на многие приключения: он нуждался в них только затем, чтобы их пересказать.

Шуточные истории о тайнах, об интригах, о запутанных любовных приключениях и сюрпризах, о масках и шпионах Казанова нашел уже в своей родной Венеции, в ее комедиях, в волшебных кулисах которых он вырос. Время обеда, вход в ворота, встреча в таверне, люди на улице и в театре — все вело к увлекательным приключениям, все запутывалось загадочным и поразительным образом, все вело к любви и в постель, к игорному дому и к дуэли, к маскараду и бегству, и к сожалению все ближе к полиции, к заключению, к высылке, а иногда и к подножию виселицы.

Люди, о которых мы слишком много знаем, становятся иногда гораздо загадочнее, чем люди, о которых мы знаем немногое. Таинственный Казанова рассказал будто бы «все», не стыдясь ни себя ни других. Однако, все в его рассказе сомнительно, даже там, где он говорит правду, а ведь он почти всегда говорит именно ее. Ничто не звучит столь неправдоподобно, как чистая правда.

Жизнь человека невозможно рассказать полностью и точно, так как нельзя повторить ни протяженности этой жизни в пространстве и во времени, ни климат и атмосферу бытия, ни все подробности и ощущения. Сокращение ведет к фальши.

Роман от этого не страдает: ведь именно выдумка — его главная ценность.

Биография же должна примириться с этим недостатком; она имеет перед собой единичный, уникальный характер; вместо исчезнувших правдивых реальностей она может дать лишь правдоподобный образчик человека.

Для автобиографа время и его течение это опасные подводные камни. Что он должен выбрать? Что существенно? Его ежедневная головная боль или парочка континентальных войн? Впрочем, ни один человек не может рассказать о себе всей правды и очень немногие читатели смогли бы ее вынести. Для многих читателей Казанова — это истина, поданная как непристойность.

Казанова — один из самых подробных и нескромных мемуаристов, оправдывал неполноту мемуаров своей сдержанностью по сравнению с другими писателями и с их интересами. Ему не хватало цинизма мизантропа, поэтому некоторые истории он не мог рассказать. Вдобавок, он разделял все предрассудки «хорошего общества».

Хотя он был сыном бедного актера и, стало быть, выскочка, десятикратно опускавшийся и поднимавшийся вновь, он стоял на стороне богатых людей и старого режима, хотя знал его всесторонне и побывал в его застенках. Он ненавидел больших демагогов, революционеров и их великих предшественников, Вольтера и Руссо, потому что рано понял, что они подведут черту под всеми удовольствиями столетия, под всей эпохой шелковых чулок и прекрасных манер, сверкающих клинков и веселых приключений.

Вместо бедности он побратался с наслаждением: изменник, спавший с комедиантками всей Европы, игравший и пивший с маркизами и герцогами, предатель своего класса, но не Тартюф. Он обманывал всех: врагов и подруг, и главным образом своих друзей, но так же часто он выставлял на всеобщее обозрение свои недостатки, как свои шелковые штаны, золоченую табакерку и дукаты, которыми он звенел во всех карманах, свою всегда готовую шпагу, а он был готов еще с ранней молодости, и фальшивый титул, и поддельный орден.

Кем же был подлинный Казанова?

Он сам называл себя легкомысленным, но храбрым и в основе своей приличным человеком. Казанова думал, что имеет право показать себя в неглиже, а иногда и совершенно нагим.

Как мы должны понимать его? Жадный до жизни авантюрист, посещавший пап и королей, победоносный конкурент Калиостро и графа Сен-Жермена?

• Предыдущая
• 3/97
• Следующая