Родные и знакомые - Киекбаев Джалиль Гиниятович - Страница 70

• Предыдущая
• 70/80
• Следующая

— Нам бы хоть серенький ситец! Мужья на войне, так и ситца никто не приносит, — вздохнула Гульсиря.

— Говорили, что солдаткам вместо кормовых прислали товар. Разве тебе не дали? — удивилась Хойембикэ.

— Как же, дадут — держи карман шире! Староста всё своим приятелям раздарил…

Сказав, что сатин для нового платья заработали племянники, Хойембикэ слукавила. Это была доставшаяся на её долю часть товара, который Апхалик во время пожара обнаружил на подловке Ахмадиевой клети.

Ахмади не забывал о пропавших тканях и Факихе наказал быть повнимательней при разговорах с соседками, присматриваться к обновкам женщин и ребятишек аула. Но напасть на след не удавалось. В своё время, торопливо пряча товар, предназначенный для раздачи заготовщикам мочала и ободьев, Ахмади сам толком не запомнил, что это были за ткани, а Факиха их и вовсе не видела.

Всё ж, помня наказ мужа, Факиха проявила к платью Хойембики особенный интерес, даже сходила, придумав пустячный повод, к Вагаповой вдове домой и — вроде бы к слову пришлось — спросила, где та добыла такой красивый сатин. Ответ — Хусаин-де купил на базаре — ничего, разумеется, не прояснил.

И у Ахмади, и у Факихи ныла душа, жаль было потерянного, но проявлять чрезмерную прыть в своём расследовании они опасались, потому что огласка этого дела могла оказаться палкой о двух концах. Как бы палка одним концом не огрела самого Ахмади! Лучше уж, пожалуй, было примириться с потерей, памятуя поговорки: что с возу упало — то пропало, кто смел — тот и съел…

Хойембикэ, конечно, поняла, зачем приходила Ахмадиева жена, и сказала об этом Хусаину.

— Не бойся, апай, айда носи на здоровье, — беспечно ответил Хусаин. — Пускай Ахмади сам боится. У него наворованное, наверно, в сорока разных местах припрятано. Товары возами возил, а людям за работу лоскутками платил. У этого дунгыза нет сердца, режь его — кровь не появится. В самый раз ему тогда устроили…

Наступила вторая военная осень, и Хусаин достиг призывного возраста. Повестки на этот раз получили пятеро. Перед отъездом на призывной пункт рекруты, как повелось, загуляли. Поздно вечером, когда в ауле уже укладывались спать, парни пошли бродить по улицам с песнями под гармошку. И долго не могли заснуть, с грустью слушали песни рекрутов девушки на выданье: крушились их надежды, вместе с егетами уходило на войну их счастье.

Звенела на улице припевка, слышала её и Фатима, слышала, но не догадывалась, что в эту припевку вложен намёк, адресованный ей.

Хусаин несколько раз прошёл с товарищами мимо окон Ахмади-ловушки, но никто не знал, что пел он для Фатимы.

Такое вот получилось дело — влюбился парень во вдову. Внешне это выражалось лишь в том, что при случайных встречах с Фатимой Хусаин терялся и мучительно краснел, будто в чём-то виноват перед ней. Если б кто-нибудь и заметил это, то не удивился бы: застенчивый парень при девушках всегда держался робко и краснел.

На призывном пункте Хусаину по жребию выпало ехать с первой же командой. Он простился с товарищами и уехал, унося свою тайну.

Фатима продолжала жить в отцовском доме. Иногда по вечерам, прихватив вязанье, она заглядывала к Салихе. Две овдовевшие солдатки утешались тем, что жаловались друг дружке на свою судьбу. Нет-нет, да и вспоминали Сунагата. Разговор о нём, о несбывшихся мечтах обычно начинала Салиха, тревожила душу Фатимы, и та со слезами в голосе просила:

— Салиха-апай, ради всего святого не напоминай мне об этом! Теперь хоть о землю бейся — не вернёшь того, что было.

Но втайне Фатима вынашивала надежду… Она не смогла бы определённо ответить, на что надеется. Просто впереди что-то неясно забрезжило, и это «что-то» было связано с Сунагатом.

После того, как Сунагат вновь ушёл на войну, он прислал письмо, адресованное Адгаму. Салиха обиделась: почему не ей? Решив высказать эту обиду, она пошла к Мухарряму-хальфе, попросила написать письмо племяннику. Перечисляя тех, кто шлёт «большой-пребольшой привет» солдату, Салиха назвала и Фатиму. И тут же добавила, что Фатима насовсем вернулась в свой аул, поскольку муж её, Кутлугильде, умер от раны в госпитале. Вот это-то письмо, о котором Салиха рассказывала Фатиме, и породило неясную надежду.

Теперь обе они ждали ответа от Сунагата.

Но проходил месяц за месяцем, а от него никаких вестей не было.

Миновал год, пошёл второй с тех пор, как Фатима вернулась из Туйралов. Пережитое в доме свёкра подёрнулось дымкой забвения, стало казаться ей давним дурным сном, и она, наверное, внушила бы себе, что это был именно сон, если б не тоска по сыну. Рядом с этой тоской жило в её сердце ожидание. При каждой встрече с Салихой Фатима справлялась, нет ли вестей от Сунагата.

Однажды прошёл слух, будто бы Сунагат погиб. Салиха докопалась до источника этого слуха. Оказалось, что некий Кашшаф, живущий в Тиряклах, получил от сына письмо, в котором между всем прочим сообщалось: «А один бойкий парень из Ташбаткана в том бою пропал без вести. Мы думали — угодил в плен, но потом знавшие парня люди рассказывали: его, проколотого штыком, вынесли из боя санитары, и он умер».

Салиха, решив, что «бойкий парень» — не иначе, как Сунагат, загоревала. Добавилось переживаний и у Фатимы, ей, пожалуй, было даже тяжелей, потому что ни с кем, кроме Салихи, поделиться горем она не могла.

Сунагат и в самом деле был тяжело ранен во время штыковой атаки. Вдруг перед глазами у него всё поплыло. Какое-то время он постоял в неестественной позе и, потеряв сознание, рухнул на землю.

Очнулся от жгучей боли. Мелькнула мысль: «Должно быть, это и есть смерть». Но ощущения у него были вполне естественные. Он шевельнулся, и по спине тёплой струйкой что-то потекло. Догадался — кровь. Впереди продолжался бой, оттуда слышались крики, матерщина. Шум боя отдалялся. Сунагат лежал, уткнувшись лицом в землю, отчётливо чувствовал её запах. Осторожно открыл глаза. «Постой-ка, да ведь я живой!» — обрадовано подумал он. Превозмогая боль, приподнял голову. Успел увидеть беспорядочно лежащие тела и вновь на миг потерял сознание. Теперь очнулся с ощущением влажной земли под щекой. Земля приятно холодила пылающую кожу.

— О-о… Майн гот… [112] — простонал кто-то рядом.

«Немец! Жив дунгыз!..»

Собрав все силы, Сунагат по-рачьи подвинулся назад. Ещё немного. Ещё… Ещё…

Издалека по-прежнему доносились крики, звуки выстрелов, но уже приглушённые большим расстоянием,

Сунагат отдышался. Стараясь не тревожить левую руку, — боль отдавалась по всей левой стороне тела, — он упёрся правой в землю и медленно, приложив отчаянные усилия, поднялся на ноги. Неподалёку чернел лесок, из которого бросилась в атаку их рота. Сделал в сторону леска несколько шагов, но в глазах тут же потемнело, колени подогнулись. Сумел не упасть — сел на землю. Снова собравшись с силами, расстегнул шинель — решил определить, куда ранен. Осторожно сунул руку за пазуху, там захлюпала кровь. Невзначай коснулся раны, и из неё опять потекла тёплая струйка. Боль усилилась, при каждом ударе сердца она отдавалась по всему телу.

Вынув из-за пазухи окровавленную руку, Сунагат некоторое время словно бы в удивлении смотрел на неё, потом провёл растопыренными пальцами по шинели. На сером сукне остались красные полосы.

Надо было как-то прекратить кровотечение. Принялся тихонечко разматывать с ноги обмотку, чтобы обвязать ею грудь. Закусив один конец обмотки, он как раз пытался просунуть её под мышку, когда на поле откатившегося куда-то боя появились два санитара. Они обходили раскиданные, точно бревёшки, тела, выискивая живых. Сунагат не заметил, как они подошли, сидел к ним спиной.

• Предыдущая
• 70/80
• Следующая