Тень ветра - Сафон Карлос Руис - Страница 37

• Предыдущая
• 37/111
• Следующая

Я надеялся, что темнота скроет мое смущение.

– Простите. Не знаю, почему я вам все это рассказываю. Я совсем вас сконфузила.

– Это я виноват, все расспрашиваю…

Она нервно засмеялась. Одиночество, исходившее от этой женщины, обжигало.

– Вы чем-то напоминаете мне Хулиана, – вдруг сказала она. – Взгляд, жесты… Он вел себя, как и вы сейчас: молча смотрел на тебя, а ты никак не могла угадать, о чем он думает, и чувствовала себя полной дурой, принимаясь рассказывать то, о чем следовало помолчать… Могу предложить вам что-нибудь… Может, кофе с молоком?

– Ничего, спасибо, не беспокойтесь,

– Но меня это нисколько не затруднит. Я как раз собиралась сварить себе чашечку.

Что-то мне подсказывало, что чашка кофе с молоком – весь ее обед, и я вновь отказался. Нурия направилась в угол комнаты, где стояла маленькая электрическая плитка.

– Располагайтесь поудобнее, – сказала она, повернувшись ко мне спиной.

Я оглянулся вокруг, прикидывая, как это возможно сделать. Рабочий кабинет Нурии символизировал письменный стол в углу у балкона. Пишущая машинка «ундервуд», керосиновая лампа и полка с учебниками и словарями – вот все, что там было. Никаких семейных фотографий, только стена над столом вся увешана одинаковыми почтовыми открытками с изображением какого-то моста. Мне показалось, я его уже где-то видел, но не мог точно вспомнить где: то ли в Париже, то ли в Риме. Письменный стол содержался в поразительном, почти маниакальном порядке. Карандаши были идеально зачинены и сложены, бумаги и папки разобраны и выстроены в три ровных ряда. Повернувшись, я заметил, что Нурия молча наблюдает за мной с порога комнаты, как обычно смотрят на незнакомцев в метро или на улице. Она закурила сигарету и так и стояла, пряча лицо за клубами синеватого дыма. Я подумал, что, помимо ее воли, в Нурии были черты роковой женщины, из тех, какие когда-то воспламеняли Фермина, возникая в тумане какой-нибудь берлинской станции, словно в нимбе, в сиянии неонового света, и что, возможно, собственная красота ее раздражала.

– Рассказывать особенно нечего, – начала она. – Я познакомилась с Хулианом более двадцати лет назад в Париже. В то время я работала в издательском доме Кабестаня. Сеньор Кабестань по дешевке приобрел права на издание всех романов Хулиана. Я начинала работать в административном отделе, но когда Кабестань узнал, что я владею французским, итальянским и немного немецким, он сделал меня своим личным секретарем, передав мне полномочия на приобретение заказов для нашего издательства. В мои обязанности входила также переписка с авторами и иностранными издателями, с которыми у нас были договоры. Так я и начала общаться с Хулианом Караксом.

– Ваш отец сказал, что вы с ним были хорошими друзьями.

– Мой отец, верно, сказал, что у нас с Хулианом была интрижка или что-нибудь в этом роде, не так ли? Если верить ему, я готова бежать за каждой парой брюк, как течная сука.

Такая откровенность и непосредственность буквально лишила меня дара речи. Я замешкался, стараясь придумать подходящий ответ, но Нурия, улыбаясь, покачала головой.

– Не обращайте внимания. У отца возникла эта идея после моего путешествия в Париж в 1933 году, когда я вместо Кабестаня поехала улаживать дела нашего издательства с «Галлимаром». Я провела в Париже неделю и остановилась у Хулиана лишь потому, что сеньор Кабестань хотел сэкономить на отеле. Вот вам и вся романтика. До того времени я поддерживала отношения с Хулианом только по переписке, решая обычные вопросы авторских прав, чтения корректуры и другие издательские дела. Все то, что я знала о нем, или, по крайней мере, представляла себе, я почерпнула из рукописей романов Каракса, которые он регулярно нам присылал.

– Он рассказывал вам что-нибудь о своей жизни в Париже?

– Никогда. Хулиан не любил говорить ни о своих книгах, ни о себе. Мне казалось, он несчастлив в Париже, хотя Хулиан всегда оставлял впечатление человека, который не будет счастлив нигде. Честно говоря, мне так и не удалось узнать его поближе. Он не позволил. Каракс всегда был очень скрытным, иногда я думала, что его уже не интересуют ни люди, ни окружающий мир. Сеньор Кабестань считал его крайне робким и даже немного не в себе, но, мне казалось, Хулиан жил прошлым, заблудившись в своих воспоминаниях. Он всегда существовал внутри себя, ради своих книг и в них самих, как добровольный пленник.

– Вы говорите это так, будто завидуете ему.

– Есть тюрьмы пострашнее слов, Даниель.

Я согласно кивнул, не вполне понимая, что она имела в виду.

– Хулиан рассказывал что-нибудь об этих воспоминаниях, о своей жизни в Барселоне?

– Очень мало. В ту неделю, что я провела с ним в Париже, он рассказал мне кое-что о своей семье. Мать Хулиана была француженкой, учительницей музыки. У его отца была шляпная мастерская или что-то в этом роде. Я только знаю, что он был крайне религиозным, человеком очень строгих правил.

– Хулиан ничего не говорил вам о своих отношениях с отцом?

– Знаю, что отношения у них были отвратительные. Началось все очень давно. Хулиан уехал в Париж, чтобы избежать армии, куда его намеревался отправить отец. Мать Хулиана пообещала, что прежде чем это произойдет, она сама увезет сына подальше от этого человека.

– Так или иначе, но «этот человек» был его отцом.

Нурия Монфорт улыбнулась, совсем незаметно, уголком рта, и в ее утомленном взгляде блеснула грусть.

– Как бы то ни было, он никогда не относился к Хулиану как родной отец, да и Хулиан его таковым не считал. Однажды он мне признался, что еще до замужества у его матери была связь с человеком, имя которого она так никому и не открыла. Он-то и был настоящим отцом Хулиана.

– Похоже на завязку «Тени ветра». Вы думаете, он сказал вам правду?

Нурия кивнула:

– Хулиан рассказывал, что рос, видя, как шляпник – именно так Хулиан всегда называл его – бил и оскорблял его мать. Затем он обычно приходил в его комнату и говорил, что Хулиан – плод греха, что он унаследовал слабый и никчемный характер своей матери и что он так и будет несчастным всю свою жизнь, неудачником в любом деле, за какое ни возьмется…

– Хулиан, должно быть, ненавидел отца?

– Время все сглаживает, остужая даже такие сильные чувства. Не думаю, что Хулиан испытывал к шляпнику ненависть. Но возможно, было бы лучше, чтобы Каракс чувствовал хотя бы это. Мне кажется, он потерял всякое уважение к этому человеку из-за всех его выходок. Хулиан говорил о нем, словно тот ничего не значил для него, как если бы шляпник остался далеко в прошлом, к которому нет возврата. Но ведь подобные вещи не забываются. Слова и поступки, которыми мы раним сердце ребенка, из-за жестокости или по неведению, проникают глубоко в его душу и обосновываются там навсегда, чтобы потом, в будущем, рано или поздно, сжечь ее дотла.

Мне показалась, что Нурия очень хорошо знает, о чем говорит, словно исходя из собственного опыта, и у меня перед глазами возникла картина: мой друг Томас Агилар, стоя перед своим августейшим родителем, стоически выслушивает его нотации и проповеди.

– Сколько лет было в то время Хулиану?

– Думаю, лет восемь-десять. Я вздохнул.

– Когда Хулиан достиг призывного возраста и его уже были готовы забрать в армию, мать увезла сына в Париж. Думаю, у них даже не было времени попрощаться, и шляпник так и не понял, что его семья его бросила.

– Хулиан когда-нибудь упоминал девушку по имени Пенелопа?

– Пенелопа? Не думаю. Я бы запомнила.

– Она была его невестой, когда он жил в Барселоне.

Я достал из кармана фотографию Каракса и Пенелопы Алдайя и протянул Нурии. Я увидел, как улыбка осветила ее лицо, когда она смотрела на юного Хулиана. Нурию явно терзала ностальгия, словно она потеряла очень близкого человека.

– Какой он тут молоденький… А это и есть Пенелопа?

Я кивнул.

– Очень красивая. Хулиан всегда почему-то оказывался в окружении красивых женщин.

Таких же, как вы, подумал я.

• Предыдущая
• 37/111
• Следующая