Третьего не дано? - Елманов Валерий Иванович - Страница 10

Пожалуй, вначале лучше обойтись без конкретики.

— Ко мне на службу пойдешь? — осведомился я как бы между прочим. — В тот раз причины для отказа у тебя были, но теперь вроде как и рожей никого не напугаешь, и языки не нужны, и народ, с которым тебе говорить придется, куда как мельче.

— Неужто сам куда выехать надумал? — осведомился Игнашка.

— Надумал, — кивнул я и начал рассказывать, что посылает меня Борис Федорович собирать сведения о неизвестных православной церкви святых, подвижниках, мучениках, преподобных и прочих людях, отличившихся на этом поприще, ибо ничто не должно пропасть втуне на святой Руси.

Тут я не лгал. Именно этот вариант я предложил царю. Получалось что-то типа этнографической экспедиции.

Только в отличие от гайдаевского Шурика у меня были более ограниченные задачи — никаких тостов, шуток и прочего фольклора. Предстояло сосредоточиться исключительно на сказках, легендах, преданиях и былинах, то есть на житиях святых.

— Одна беда: не умею я «раскручивать» людей на воспоминания. Не дано оно мне. А отказаться от царского поручения — сам понимаешь. Ежели бы ты мне подсобил…

— Так-то оно можно… — неуверенно протянул Игнашка. — А надолго ли?

— Месяц, от силы два. — Я весело хлопнул его по плечу. — А условия такие — десять рублей в месяц, стол, одежа и прочее отдельно, само собой.

— По-царски платишь, — кивнул Игнашка, но тут же недоверчиво осведомился: — За такую деньгу и столь малая безделица? Неужто боле от меня ничего не занадобится? — И вопросительно уставился на меня.

— А как же, — не стал отрицать я. — Непременно занадобится.

Так, теперь можно и остальное, в смысле про царевича Дмитрия.

Но я представил дело так, будто хочу еще раз прояснить обстоятельства его смерти исключительно по собственной инициативе и только для того, чтобы впоследствии выдвинуть перед царем предложение канонизировать его как святого.

Однако если об этой затее раньше времени дознается «государево ухо», то бишь боярин Аптечного приказа Семен Никитич Годунов, мне придется весьма и весьма худо.

— А государь нас за оное не того? — осведомился Игнашка. — Слыхал я, будто он мальца сего и при жизни недолюбливал. Его и отпевать было запрещено в церкви, ибо он сам себя жизни порешил.

— Не того, — твердо ответил я. — Если ничего нового не узнаем, то я Борису Федоровичу и вовсе ничего не скажу. А зачем? Пусть все остается по-прежнему.

— А чего мы можем такого нового разузнать? — не понял Игнашка. — Да и столько лет минуло. Поди, уж и забыли про то, что тогда стряслось.

— Мало ли чего в людских головах всплывет, — пожал плечами я. — Память человечья чудная. Иной раз вроде бы напрочь забыл, а проходит год, и вдруг вспоминается. С тобой такого не бывало?

— Нет, — буркнул Игнашка и вновь с подозрением заметил: — Чтой-то, чую я, сызнова ты мне не все обсказал, княже. Али сумнения тебя гложут? Так то напрасно — в меня что упало, то пропало.

— Тут вот еще что, — вздохнул я. — Царь ведь только троим это поручил, мне да еще двоим. Лишних людей брать нельзя. Потому если ты со мной и поедешь, то только на правах холопа. А о том, кто ты есть на самом деле, знать будут лишь двое — ты и я.

— Вона как… — неодобрительно протянул мой собеседник. — А ведь на холопа рядную грамотку[18] надо составить, чтоб все честь по чести, — продолжал он с явственно чувствующейся в голосе иронией. — А иначе никак. А в ней…

— Стоп! — оборвал я Игнашку. — Никаких грамоток. У нас на все про все особая грамотка будет, указная, то бишь от самого государя. И кто там осмелится спрашивать, холоп ты мне или как? Да если даже и осмелится, я ему так отвечу, в такой рог наглеца скручу — мало не покажется. И вообще, грамотки подписывают, когда у людей доверия нет, а у нас с тобой иное. Я — князь, тебя вон тоже Князем прозывают, так неужто два князя друг друга обманывать станут?

Игнашка сразу заулыбался. Еще бы. Одно дело, когда к тебе с почтением относится «сурьезный» народец, совсем другое — когда выказывает уважение природный, настоящий князь, к тому же потомок заморских царей.

Знал бы он, что я такой же потомок, как он — боярин, улыбался бы поменьше. А может быть, наоборот, восхитился бы моим нахальством. Впрочем, ладно, не знает — и хорошо.

— Тока я… — начал было он, но был остановлен мною:

— Мы ж уговорились, что ты не холоп, а лишь считаешься им. Потому будешь исполнять очень немногое, но явное для всех — лошадью в дороге править, кубок подать, вино разлить, если понадобится, и все в том же духе.

Игнашка скривился, но я тут же дополнил:

— Представь, что ты едешь… ну, к примеру, с младшим братом твоего отца. Вроде бы и родичи, но из уважения к летам ты бы и сам…

— Все, княже, — даже не дал мне договорить Игнашка. — Твоя правда. На таковское с охотой пойду. — И пояснил причину своего согласия: — Выходит, я братанич[19] истинного князя, вона как. За-ради оного можно не токмо винца подлить…

Потому сейчас он и сидел в санях за возницу. А по бокам от меня расположились еще двое из тех, кого Борис Федорович отрядил мне в помощь.

Учитывая специфику командировки, спутников мне придали соответствующих. Были они не из Разбойного приказа, а из ведомства патриарха Иова.

Честно говоря, едва узнав, что со мной вместе будет путешествовать священник, а в придачу к нему еще и монах, я расстроился и даже не сумел сдержать огорчения, отчетливо проступившего на моем лице.

В ответ на это Борис Федорович хитро усмехнулся и заметил, что один из них если и будет докучать мне в пути, то разве что воспоминаниями… о моем отце…

Оказывается, не забыл царь про Апостола — бывшего холопа моего дядьки, нянчившегося с малолетним Ванюшей Висковатым.

Правда, перерыв получился изрядный, аж в пятнадцать лет, но вины Годунова тут нет — он же понятия не имел, где его искать. С подворья моего дядьки Андрюха послушно съехал, как и велел ему на прощанье «княж-фрязин», а Москва — город большой.

Вдобавок Борис Федорович не знал ни про супругу Апостола Глафиру-пирожницу, ни про род ее занятий. Да и нельзя было Годунову искать в открытую дворового человека опального князя.

Но, как бы оно ни было, а их встреча все равно состоялась, причем как нельзя вовремя. Отец Антоний, как его теперь именовали, как раз созрел до возраста священника, каковым он, наверное, все равно бы стал, только при его характере гораздо позже, лет эдак на пять — десять.

Встреча произошла случайно. Почему-то тут особым уважением боярынь и цариц пользовался некто святой Никита Мученик, который якобы давал исцеление от ряда младенческих болезней. В посвященный ему храм, располагавшийся за Яузою на Вшивой горке, пришел как-то и Годунов, желая помолиться о выздоровлении прихворнувшего годовалого Федора.

Там-то, на службе, хотя мысли Бориса Федоровича и были заняты в первую очередь ребенком, цепкий глаз боярина сразу углядел знакомое лицо, признав в почти не изменившемся молодом бородатом дьяконе юношу, которого его родная сестра Ирина учила грамоте.

Кстати, первые расспросы Годунова были именно о моем «отце», на чье чудесное возвращение будущий царь хотя особо и не рассчитывал, но где-то в глубине души подспудно лелеял надежду на спасение, ведь ни тела «царской невесты», ни самого княж-фрязина в пруду так и не нашли.

Однако, даже узнав, что Константин Юрьевич так и не подал о себе весточки, Борис Федорович в память о княж-фрязине все равно обласкал Апостола, походатайствовав за него перед митрополитом Иовом[20] о его назначении священником.

Да и потом он внимательно приглядывал за служебной карьерой своего протеже, чтоб не изобидели. А теперь, сразу после поездки, ему был твердо обещан пост личного духовного исповедника Годунова, о чем отец Антоний мне с гордостью сообщил.