Царская невеста - Елманов Валерий Иванович - Страница 7

Я тоже не молчал. Только он скрипел голосом, а я – зубами. От бессилия. Противопоставить что-либо его словам мне и впрямь было нечего.

– Так вот к кому Светозара ушла – к тебе, – произнес я медленно, пытаясь хоть как-то смягчить удар и взять тайм-аут на раздумье, пока он, опешив, станет гадать, откуда я прознал про нее.

Наивный! Нашел с кем тягаться! Моя слабенькая атака не то что не ослабила позиций Долгорукого, но и вовсе прошла впустую.

– Верно домыслил, – нимало не смущаясь, подтвердил он. – Она и станет одним из видоков. С бабы на Руси спрос невелик, но тут дело особое, государево, потому и ее словеса тож в расчетец примут. А девка на тебя дюже зла и сказывать станет с охоткой. Мол, улестил ты ее, когда бабка Лушка заупрямилась, обещал, что женишься на ней, даже серьги подарил. Ну а опосля, когда слово не сдержал и даже подарок отобрал, она и решилась всю правду вывалить.

– Подноготную? – криво ухмыльнулся я, пристально глядя на Долгорукого.

– Сказываю же: больно зла она на тебя, – равнодушно пожал плечами тот. – На все согласная, потому как в обиде большой. Тут вам всем достанется – и тебе, и Михайле Ивановичу. Потому и вопрошаю: согласен ли ты смолчать, покамест я добрый? А Воротынскому покаешься, что, мол, бес попутал. Я же князю поведаю, что тебя простил, снисходя к заслугам твоим ратным.

Если судить трезво – может, и надо было соглашаться. Не знаю, как бы я поступил, загнанный в угол его железной и почти непрошибаемой логикой, если бы не последние фразы. Получается, что я останусь в глазах Воротынского вором?!

Переборщил Долгорукий, явно переборщил. Конечно, я мог согласиться, а в утешение себе сказать, что главное – быть, а не казаться. Я и в самом деле так считаю.

Но тут напрашивается вопрос: «А в чьих глазах?» Если толпы, то оно и впрямь, черт с ней. Плевать мне на нее и на сплетни, которые ходят за моей спиной. Но мы с князем столько всего перенесли плечом к плечу, что стоило мне лишь представить его презрительный взгляд, как я взбесился.

Внутренне, конечно. Что со старика возьмешь? В морду не дашь, хотя кулаки и сжимались – еле сдерживался, а высказать все, что я думаю, тоже бесполезно. К тому же ничто так не услаждает слух, как бессильные ругательства поверженного врага. То есть они ему были бы только в радость.

Так что внешне я оставался спокоен. Почти. Во всяком случае, мне так казалось. Внутренне же… Цунами в груди, девятый вал под ногами – и впрямь еле равновесие удерживал, а в голове – вулкан, бесцельно плюющийся лавой ярости. Хотя стоп. Не бесцельно. Бешенство мне эту мыслишку и подкинуло.

– А ты не мыслишь, что я от великой любви к тебе на той же дыбе покажу на тебя самого? – ледяным тоном осведомился я.

– Не поверят, – после некоторого раздумья мотнул головой Андрей Тимофеевич. – Враз догадаются, что оговор со злобы. К чему бы мне тогда на тебя донос учинять?

– А к тому, что ты обещал мне уплатить за это страшное дело десять тысяч рублевиков, а уплатил лишь треть, – столь же холодно пояснил я. – Не смог больше найти. Я требовать их начал. Поначалу ты отсрочки просил, а потом мне ждать надоело, и я сказал тебе: «Либо деньгу на стол, либо…» Вот ты и решил меня упредить. Как тебе такой сказ?

– Не посмеешь, – хрипло выдохнул Долгорукий.

Но по глазам было видно – такого расклада он не ожидал.

– С чего бы вдруг? – пожал плечами я. – Ты – оговор, и я в ответ. Да еще добавлю кое-чего. Думаешь, я не знаю, от кого мать несчастной девушки зелье это получила? Ведьму твои люди спалили – тут и впрямь концов не сыскать, а вот там, если подумать, не все ниточки, что к тебе ведут, обрезаны.

Я бил наугад. Единственное, что мне довелось вызнать у Михайлы Ивановича, так это то, что мать Марфы, уже после того, как царь выбрал ее дочь в свои невесты, передала ей некое зелье для чадородия. Остальное я додумал на ходу. Судя по тому, как покраснело лицо Долгорукого, бил я хоть и вслепую, но угодил в самое яблочко.

– Или ты решил, что я дряхлость твою стариковскую поберегу? Так мне на нее тьфу и растереть, – наседал я на князя, а для наглядности даже показал: и плюнул смачно под стол, и пошаркал там сапогом.

Получилось очень выразительно. И оскорбительно.

– Все одно – не поверят иноземцу. Наш род – исконный, древний. Мы от святого князя Михайлы Черниговского корень тянем, а ты – фрязин. Как ни тужься – не выйдет у тебя сковырнуть нас с тех высей, – выдавил он.

Голос уже не на скрип – на скрежет похожим стал. Не иначе как достал я его, а вывести противника из себя – залог победы. Это в бою ярость полезна, да и то до определенного предела, а в споре…

Но не зря же мне мама еще в детстве говаривала, что я ни в чем меры не знаю. Намерения-то были у меня самые благие – вывести его из себя окончательно, только хорошо бы при этом не забывать – иное время, иные нравы, иная реакция на оскорбление. А у меня из головы вон, иначе я бы не сказал того, что вырвалось в следующий момент:

– Да я не только сковырну – я еще и, спустив штаны, в дерьме весь твой род вымажу, а на тебя лично, старик, вот такую кучу навалю – в жизнь не отмоешься. – И я обеими руками, широко разведя их в стороны, наглядно показал размеры. – Это прадеда у тебя Долгоруким прозвали, а тебя Вонючкой нарекут, и будешь ты Андрей Тимофеевич Дерьмо.

Я уже и сам, едва все это выпалил, почти сразу понял – погорячился. Явный перебор. Оскорбления – их тоже дозировать надо, чтоб через край не полилось, да еще смотреть, какая посудина. Одному и сотни слов мало с его слоновьей шкурой, а другому и десятка за глаза. А я от души плеснул, щедро. Вот и перелил.

Взвизгнул Андрей Тимофеевич так же, как и говорил, – словно железякой по стеклу провел. И тут же плюнул мне в лицо.

Наверное, немного обиделся.

От неожиданности я даже не успел увернуться. Кулак княжеский, правда, перехватил вовремя, хотя тоже поздновато, почти у самого лица. Резко вывернув его и заломив к запястью, чтоб взвыл, гад, я прижал его локоток второй рукой и мстительно потянул вверх, от чего богомерзкий старикашка невольно изогнулся, уткнувшись мордой чуть ли не в самый пол.

Стукать поганую харю о половицы я, правда, не стал – удержался, но лучше бы стукнул, чем наступать на услужливо расстелившийся под моими ногами белый коврик. Ну да, из его бороды.

Клянусь, оскорбить не хотел. Нечаянно оно вышло, совсем нечаянно. Рассчитывал просто сапог перед его гнусной мордой поставить, а то разошелся дедуля не на шутку. Ну а дальше и вспоминать не хочу.

Мы не довели нашу ссору до логического русского конца, то есть до мордобоя, но это было слабым утешением. Все равно после такого «душевного» разговора с будущим тестем речи о примирении быть уже не могло в принципе.

Когда довольный Воротынский вернулся с царского пира, Долгорукого и его холопов уже и след простыл. Узнав, чем закончилась наша милая беседа, князь только укоризненно покачал головой, но потом, очевидно представив видок моего тестя, весело расхохотался. Впрочем, по-настоящему до него дошло лишь наутро, когда он, позвав меня, заставил повторить все в подробностях и попенял мне за несдержанность.

– Хотя ежели бы со мной так-то, я б тоже того, – добавил он в конце, после чего, поморщившись, осушил очередной кувшин с квасом, приложив запотевшую от холода крынку ко лбу – никак перебрал на радостях, – и мрачно посулил: – Ну теперь готовься. Ежели мы его не упредим – быть худу. Пока к заутрене звонят, надобно поспеть к царю, чтоб опосля службы сразу с челобитной, потому как завтра царь непременно призовет к ответу.

– Так скоро? – удивился я.

– В иной раз бог весть когда, а ныне – да, потому как завтра Семенов день[5].

– Семенов день, – тупо повторил я и вопросительно уставился на Воротынского.

– Ну да, – пожал он плечами. – Первый день нового года. Ныне у нас еще лето семь тысяч восьмидесятое от Сотворения мира, а завтра уж семь тысяч восемьдесят первое начнется, потому к нему и дани с пошлинами приурочивают, и оброки. Ну и царев суд тоже в него вершится.