300 дней и вся оставшаяся жизнь - Волчок Ирина - Страница 18

• Предыдущая
• 18/50
• Следующая

Инночка уже спала, обняв подушку и поджав к животу ноги, как будто кто-то нес ее на руках…

Утро добрым не бывает — эта затертая поговорка характеризовала Инночкины обстоятельства столь тонко, что оставалось только тихо покориться. Одна радость в жизни: несмотря на обилие событий вчерашнего дня, на всю эту нервотрепку с привкусом бразильского сериала, несмотря на ярко выраженные страдания мастера, утратившего в катастрофе свой главный шедевр — юбку ручной работы, безвозвратно утерянную и годную теперь лишь на роль половой тряпки, да и то не сильно удобной, — несмотря на все это, Инночка выспалась. Выспалась за каких-то три с половиной часа так, как будто за ней все это время присматривал бдительный ангел. Этот самый ангел не пустил в ее сон ни хамство, ни грязь, ни кровь, а открыл дорогу в осенний лес, теплый и яркий, пронзительно свежий и почти бесшумный. Там, в этом лесу, с ней кто-то был, надежный, сильный, умный и спокойный. Как папа.

И вот с этим ощущением защищенности от всех неприятностей, от раздражения и усталости она и проснулась.

Нестерпимо хотелось понежиться в кровати, но, увы, надо было вставать, понедельник на дворе, станок… то есть компьютер ждет. Из кухни тянуло чем-то вкусным и — почти забытым. Мама звякала посудой осторожно, хотя обычно после половины восьмого не церемонилась. Это ж объясняться придется — почему поздно (или рано?) вернулась, где была… Инночка, потягиваясь, выбрела на кухню. На сковородке скворчали сырники. Сырники! Вот чего она не ела лет двадцать, ну со смерти отца — это точно. Капитолина Ивановна была просто непревзойденным виртуозом в деле изготовления сырников, но отчего-то их не готовила. А Инночка забыла. Просто забыла, что есть на свете такое чудо, мамины сырники со сметаной, нежные, горячие и поджаристые.

— Мамусик…

Старое, детское еще словечко заставило Капитолину Ивановну вздрогнуть.

— Это же пища богов! Чего ты раньше сырники на завтрак, на обед и на ужин никогда не делала?

— Я делала, Нуся, часто делала. Пока папа был жив… Как вы с ним нахваливали, помню… — Мать тихо поставила на стол большую, с горкой наполненную тарелку. — А сегодня он мне приснился. Будто мы с ним грибы собираем. И грибов-то видимо-невидимо, и небо над головой синее-синее, такое только в октябре бывает…

Инночка тихо отложила надкушенный горячий сырник:

— Мам, а какой папа был в твоем сне?

— Не пойму, Нуся. Молчал все время. И улыбался. Вот проснулась, дай думаю, сырники сделаю, его любимые. А ты почему спрашиваешь?

— Не поверишь, мамусик… — Инночка снова принялась за еду. — Сегодня ночью, во сне, тоже по лесу гуляла. Только отца не видела, а как бы чувствовала его присутствие, что ли…

— А где ты на самом деле ночью была? И где сапоги, куртка? Такое ощущение, что ты голая в форточку влетела, как Маргарита булгаковская. Ты у Славика вчера допоздна засиделась?

Инночка отчетливо понимала, что подтвердить догадку матери было бы легче всего, но вчерашний день с обилием мистификаций, а проще говоря, лжи, не дал ей пойти по легкому пути.

— Нет, мам. Вчера я поссорилась со Славиком навсегда, и, поверь, не по собственной инициативе. Вообще странно, что Шурятина тебе ничего не рассказал, волновать не хотел, наверно. Я вчера ходила на свидание, а Славик нас выследил и порядком потрепал моего кавалера.

— Порядком? Что ты имеешь в виду? — Капитолина Ивановна мгновенно перешла из отрешенно-мечтательной неподвижности в каменно-напряженную неподвижность.

— До «скорой помощи». Поэтому и одежды моей дома нет, она у Томки в каком-то суперотбеливателе отмокает.

— Твой кавалер в больнице? Кто он? — спросила Капитолина Ивановна.

— Мам, это все довольно сложно объяснить… — Инночка попыталась сделать вид, что увлеченно занята остывающими сырниками, но не тут-то было.

— Нуся, тебе четвертый десяток, у тебя взрослый сын, а ты с кавалерами по ночам дерешься! — от волнения мама выронила кухонное полотенце, но даже не заметила этого. — Изволь объясниться!

Последние два слова Капитолина Ивановна отчеканила, как в старые добрые времена на педсовете.

— Ты прям как Томка, мам… Та тоже, пока все не объяснишь, завтракать не даст.

— Так значит, твоя лихая подруга уже в курсе, а мать родная…

— Ну не заводись, пожалуйста, с утра пораньше. Еще в институте у меня был поклонник. Оказывается. В смысле, я не в курсе была. Я его и не помню совсем, правда.

— И что? Как ты его нашла? По Интернету что ли?

— Мамусик, никого я не икала. Это он меня нашел. Оказывается.

— И как он тебе свидание назначил, если ты его, как утверждаешь, совсем не помнишь? А? Здравствуйте, я ваша тетя?

— А вот это в десятку! Тетя тоже есть. Полина Георгиевна его тетя, от нее-то он и знает обо мне неприлично много. И вообще — внесем ясность, и я наконец позавтракаю, а то на работу опоздаю. Это мой шеф.

— Что?!! Тот самый шеф, который тебя не узнал после хулиганской выходки в магазине женского белья?

— Ага, как же… Сделал вид, что не узнал. Мам, я сама толком не разобралась. Ни в том, что он мне сам вчера рассказал, ни в том, что происходит последние пару месяцев в моей жизни, ни в том, как я к этому всему отношусь.

В кухню, привлеченный ароматом, просочился заспанный Шурик. Инночка облегченно вздохнула и принялась за сырники всерьез, слушая препирательства домочадцев. Шурик утверждал, что сто раз ел «эту гадость, сырники» и в детском саду, и в школе, но ничего общего «та гадость» с тем, что он ест сейчас, не имеет. Бабушка, наверно, путает, это какие-нибудь пудинги, или может, эти, как его, консоме. Но никак не противные сырники.

Оставив их спорить, Инночка направилась к Томке за вещами. Нечего ее тряпкам, пусть в проекте и половым, валятся где попало, пусть даже и у лучшей подруги в ванной.

Томка, ранняя пташка, тоже кашеварила, ее «мужичкам» — мужу Мишке и сыну Лешке — было пора: одному на работу, другому в школу.

— Том, привет, я за тряпками.

— За тряпками, скажешь тоже! Привет. Забирай свой шедевр, отстиралось в лучшем виде. Куда прешься? В зале, на столе отглаженная твоя юбка лежит.

— Как отглаженная? — ахнула Инночка.

— Да так. Руками вот этими трудолюбивыми. Ладно, не парься, просто мне не спалось, столько событий. Слушай, Лучинина, давай вечером женсовет соберем, обсудим твою личную жизнь, а?

— А Мишку ты в баню выгонишь, как на восьмое марта, да?

— А чего ему бабские разговоры слушать? Погуляет где-нибудь. Вон, с Лешкой в кино сходит, в рамках воспитательного процесса. Нет, Ин, правда, у тебя ведь, небось, мозги вскипели: выходить замуж за своего полоумного шефа, не выходить?

— Вот ты знаешь, даже и не нагрелись. Любит он меня, подумаешь, бином Ньютона… Вот на работе как себя вести — это да, это вопрос.

— Как раз не вопрос. Как будто ты не при делах. Ребята, бодрее, завтрак! — Это уже громко, куда-то в глубину квартиры.

— Пожалуй, это мысль, — согласилась Инночка. — Тем более что на работу он сегодня не выйдет, инвалид любовного фронта.

— Ин, ты его презираешь?

— Да нет, он нормальный мужик, с ним весело и легко. Просто обман весь этот, вся эта игра… Зачем столько времени скрывать было? Я не понимаю. Мне это не нравится. Переварить надо как-то, а потом посмотрим, что будет.

— Ну да, ты уже раз выходила замуж по великой любви.

— Теть Ин, у тебя великая любовь? — В дверь просунулась белобрысая Лешкина голова.

— Нет у меня, Леш, никакой великой любви. Вот закончишь школу на одни пятерки, я за тебя замуж выйду!

Это была старая любимая шутка двух семей: Лешка с сопливого детства обожал «красивую тетю Инну», и в пять лет, в свой день рожденья, под громовой хохот «женсовета» и их сильных половин, тогда еще наличествующих почти в полном составе (только Фрида замужем никогда не была, а Катька пару раз выскакивала), заявил, что вырастет и женится на теть Инне. «А я куда денусь?» — дурашливо спросил тогда порядком поддатый Славик. Но это был уже взрослый вопрос, и всем сразу стало неловко. Впрочем, неловкость быстро забылась, а шутка осталась.

• Предыдущая
• 18/50
• Следующая