300 дней и вся оставшаяся жизнь - Волчок Ирина - Страница 22
- Предыдущая
- 22/50
- Следующая
Совершено неожиданно выяснилось, что завтра надо ехать снимать швы. Инночка заявила, что ехать никуда не обязательно, с этой незатейливой процедурой она без труда справится сама. Он засомневался: а больно не будет? Она заявила, что все мужики истерички и психопатки. То, что изменить не можешь, надо с мужеством преодолеть, а учиться этому высокому искусству надо начинать в детстве. Вот ее сын абсолютно никаких медицинских действий в ее, Инночкином, исполнении не боится — и правильно делает.
Виталий согласился, но не потому, что внезапно отыскалось какое-то потаенное и неизвестное доныне мужество, а потому, что все это время из-за швов Инночка не разрешала ему нормально искупаться.
Понадобилось две минуты, маникюрные ножницы и кусочек ваты, обильно смоченный перекисью, — Инночка просто разрезала нитки у самой кожи и легонько и быстро дернула за узелки. Почувствовав на коже прохладу перекиси, он спросил: уже все? Ну да, улыбнулась она, дело мастера боится. И что, можно в ванную? Да хоть сейчас. И она его подождет двадцать минут, чтобы он себя почувствовал не студентом на картошке, а нормальным человеком? Конечно, даже посуду она оставит на потом, просто выкурит свою единственную в день сигарету.
Он ускакал в ванную, а она… Она, видимо, тоже расслабилась. Ей следовало насторожиться, когда, кинув взгляд на столик, вместо двух пустых тарелок она почему-то увидела множество странных и не сочетаемых на первый взгляд предметов. Предметов, характерных для нее домашней, но в таких количествах никогда не скапливающихся у нее дома. Пара разноцветных клубков, баллончик для заправки зажигалок, отвертки, вязальный крючок, чашка с недопитым чаем, блокнот с какими-то набросками…
Ей захотелось переключить телевизор, она все жала и жала на кнопки пульта, но ничего не получалось. Инночка попыталась рассмотреть — почему, и вдруг поняла, что переключает телевизор тюбиком клея. Уже совсем было отказавшись от идеи сменить канал, она вдруг заметила, что синхронно с нажатием на дурацкий тюбик на экране появляется меню разных настроек. Вот сейчас она то прибавляет, то убавляет звук… Инночка схватила со стола телефонную трубку и, не задумываясь ни на секунду, с первого раза, так, как будто делала это трижды на дню, набрала забытый со студенческих лет номер Лешки Тихомирова.
— Леш, ты представляешь, у меня телевизор тюбиком клея переключается! — восхищено закричала она в телефон.
— Ничего удивительного, — сказал в ответ Лешкин голос. — Ты только не переживай, сдашь на следующий год.
— Что сдашь? — удивилась она.
— Да гос этот дурацкий, кроме тебя только Лилька завалила и Сережа Борзунов, ты, главное, этот год учи, Лучинина, сдашь на следующий.
— Да что сдам-то, Леш, у меня диплом красный десять лет как, — сказала Инночка и проснулась.
В ванной шумел душ, Виткина плазма что-то ненавязчиво бубнила, стол, не считая двух красивых черных тарелок с белыми иероглифами, был пуст. Она заснула! Заснула в чужом доме, пусть на несколько минут, и ей приснился сон. А ведь Лилька-то умерла, утонула пять лет назад в озере, вокруг были десятки людей, а хватились ее часа через два… А Сережа Борзунов повесился, когда от него ушла жена. И детей забрала. Он повыл в пустой квартире неделю и повесился. Талантливый художник, между прочим, был, хоть и пил порядком… Инночка поежилась — сон был странный. И заснула она как-то уж совсем нелепо. Перед глазами возник захламленный стол…
— Как с родными повидался! — На пороге появился счастливый Витка в халате и с полотенцем на голове.
— Я пойду. Мне звонок надо сделать важный.
— Чтобы сделать звонок, никуда ходить не надо. Звони, я чай пока заварю тебе.
— Нет. Мне надо пройтись. Не обижайся.
Вот теперь он насторожился: пока он там, в ванной, оттирался-отмокал, с ней что-то произошло. Что-то сломалось. Не будет больше хрупкого очарования этих совместных вечеров, не будет ожидания — он, как терпеливый пес, начинал ждать ее с самого утра. Ничего этого не будет. Уверенность была такой острой… Что-то случилось.
Она собралась очень быстро. Встала на цыпочки, клюнула его в свежевыбритую щеку:
— Не сердись. На работе в понедельник увидимся.
В понедельник?! В понедельник? Ему с трудом удалось не закричать. Вместо этого он, глядя в пол, спросил:
— Позвонить-то можно?
— Позвонить? Позвонить можно. И мне нужно позвонить. Прямо сейчас… — Донеслось уже с лестницы.
До дома Инночка не дотерпела, да и поговорить там не дадут, позвонила Фридке прямо с улицы, с сотового:
— Ты дома?
— А где мне быть? — удивилась Фрида. Официально она нигде не работала, жила на стипендию областного Союза писателей и редкие гонорары.
— Не занята? — нервно спросила Инночка и, не дожидаясь ответа, предупредила: — Я сейчас подойду.
Идти действительно было недалеко — через мост, которым, собственно, и кончалась Ленинская, а потом в противоположную от рынка сторону, по переулку во дворы. Там, в окружении кустов нераспустившейся еще сирени, стоял двухэтажный старинный дом красного кирпича. Говорят, до революции принадлежал каким-то польским дворянам, то ли Хмелевицким, то ли Новоковальским. После семнадцатого года прошлого века «красный дом» навеки сменил статус: из особняка предприимчивые новые хозяева страны сделали две огромные бестолково спланированные коммуналки. Внутренние перегородки без конца сносили и ставили новые, то каменные, то фанерные, в зависимости от изменения состава жильцов, озверело судились за «квадраты» жилплощади… В общем, «красный дом» был во всех отношениях зданием историческим, практически все социальные ураганы двадцатого века оставили в нем свой след, и только огромные изразцовые печи, давным-давно переделанные в газовые, имели прежний хмелевицко-новоковальский внешний вид.
На втором этаже, деля общую кухню с древней старушкой-соседкой, и обитала поэтесса Фрида, одна из трех Инночкиных лучших подруг.
Именно к Фридке в «красный дом» кинулась Инночка, напуганная своим сном, потому что поэтесса была склонна к мистике, удивительно талантливо гадала на картах, и, что сейчас было особенно актуально, толковала сны.
— Та-ак, — протянула Фрида, выслушав и напоив запыхавшуюся Инночку чаем. — Давай разберемся. Ты самих покойников видела? Или тебя только с ними в одну группу неудачников определили?
— Ну да. А Лешка Тихомиров сейчас вообще в Америке живет, от него сто лет ни слуху ни духу…
— Так вот, Лучинина, это скорее с Лешкой твоим Тихомировым что-то случилось, а не с тобой. Ты — вот она, сидишь живая и здоровая. Важно здесь другое… — Фрида затянулась своей длинной и безникотиновой, как подозревала Инночка, сигаретой. — Слушай, а чего ты в восемь вечера прискакала, как загнанная лошадь? Тебе эта мура когда снилась-то? Вчера?
— Ты знаешь, Фрид, тут вообще такая петрушка получается…
И Инночка рассказала про свой псевдороман с шефом: предысторию вкратце, а пару дней с подробностями. Совсем непонятно, как она заснула: вроде не устала, последнее время не нервничала. Да и не заснула — просто в какой-то неуловимый момент изменился стол. Что комната? Нет, комната вроде бы не изменилась. Точно не изменилась, потому что ничего, кроме этой самой комнаты и стола, она, собственно говоря, и не видела, только был голос в телефонной трубке. Не сон, а транс какой-то, честное слово.
— Вот именно, транс… — задумчиво пробормотала Фрида. — Скорее всего так: заснула ты у него в доме ни с того ни с сего потому, что ты ему доверяешь. А вот судя по замене предметов и их функций… Слушай, Ин, а ведь ты его не любишь, и даже не влюблена. Тебе нужно телеканалы переключить, то есть, совершить действие с какой-то целью. Причем, цель определенная, а действие активное. Вместо этого ты бестолково возишься с заведомо негодным для этой цели предметом. Этот человек не «твой», Инночка, ни он тебе не нужен, ни ты ему не нужна. Только вы, дураки такие, этого еще не понимаете. На руку бы его посмотреть — я бы тебе еще точнее все сказала.
- Предыдущая
- 22/50
- Следующая
