Похититель теней - Леви Марк - Страница 22

• Предыдущая
• 22/36
• Следующая

Мама зажгла конфорку газовой плиты и поставила чайник.

– Ложиться спать уже поздно, – сказала она, – садись, я приготовлю тебе кофе, а ты расскажешь мне, почему задержался на сутки и главное – куда ходил в такой час.

Я сел за стол и рассказал о своем визите к отцу Люка.

Когда я закончил рассказ о своей неудавшейся миссии, мама положила руки мне на плечи и посмотрела прямо в глаза.

– Нельзя вмешиваться в чужую жизнь, даже с благими намерениями. Узнай Люк, что ты говорил с его отцом, он может и обидеться. Он, и только он, сам должен решать, как ему жить. Смирись с этим и повзрослей наконец. Ты не обязан утолять боль всех, кого встречаешь на своем пути. Даже стань ты лучшим в мире врачом, это тебе все равно не удастся.

– А ты… Разве не это ты пыталась делать всю жизнь? Разве не поэтому возвращалась вечерами такая усталая?

– Мне кажется, милый, – вздохнула мама, вставая, – что ты, увы, унаследовал наивность твоей матери и упрямство отца.

Я уехал первым утренним поездом. Мама отвезла меня на вокзал. На перроне я пообещал, что скоро приеду снова. Она улыбнулась.

– Маленьким ты каждый вечер спрашивал, когда я приходила погасить у тебя свет: «Мама, а когда будет завтра?» Я отвечала: «Скоро». И всякий раз, закрывая дверь твоей комнаты, чувствовала, что мой ответ тебя не убедил. Похоже, в нашем возрасте роли переменились. Что ж, до «скорого», родной, береги себя.

Я сел в вагон и долго смотрел в окно на мамин силуэт, который исчезал вдали под стук колес уносящего меня поезда.

Первое письмо от мамы пришло через десять дней. Как и во всех письмах, она спрашивала о моих делах, надеясь на скорый ответ. Но проходило зачастую несколько недель, прежде чем я собирался с силами, вернувшись домой, доставить ей это удовольствие. Невнимание выросших детей к родителям граничит с чистым эгоизмом. Я чувствовал себя тем более виноватым, что все ее письма хранил в коробке, которая стояла на книжной полке, словно мама была всегда со мной.

С Софи мы почти не виделись после нашей поездки и даже не провели ни одной ночи вместе. Во время недолгого пребывания в доме моего детства между нами пролегла черта, которую ни она, ни я теперь не могли переступить. Когда я наконец сел за письмо маме, в конце написал, что Софи ее целует. Назавтра после этой лжи я нашел ее в отделении и признался, что скучаю. Она согласилась пойти со мной на следующий день в кино, но после сеанса предпочла вернуться к себе.

Вот уже месяц Софи обхаживал один интерн-педиатр, и она решила за нас обоих положить конец нашей неопределенности. Пожалуй, скорее моей. Узнав, что другой мужчина может присвоить то, чем я завладеть не решался, я пришел в ярость. Я сделал все, чтобы вновь завоевать ее, и две недели спустя наши тела соединились в моей постели. Соперник был изгнан, жизнь вошла в свою колею, и ко мне вернулась улыбка.

В начале сентября, когда я притащился домой после долгого дежурства, на лестнице меня ждал удивительный сюрприз.

У двери на чемоданчике сидел Люк с растерянным, но радостным лицом.

– Я тебя заждался, старик! – сказал он, вставая. – Надеюсь, у тебя найдется что-нибудь поесть, я умираю от голода.

– Что ты здесь делаешь? – спросил я, отпирая дверь своей квартирки.

– Отец меня выставил!

Люк скинул куртку и уселся в единственное в комнате кресло. Пока я открывал банку тунца и ставил прибор на чемодан, заменявший мне столик, Люк лихорадочно тараторил:

– Я не понимаю, что с ним случилось, старина. Знаешь, когда ты уехал, следующей ночью я удивился, что он не вернулся в пекарню после перерыва. Я подумал, что он еще не проснулся, и даже, честно говоря, немного встревожился. Открыл дверь в проулок и увидел его сидящим на стуле – он плакал. Я спросил его, что случилось, но он не ответил, пробормотал только, что немного устал, да еще взял с меня слово забыть, что я видел, и ничего не говорить маме. Я пообещал. Но он с той ночи стал другим. Обычно за работой он бывает со мной суров, я знаю, что так он учит меня ремеслу, и не могу на него обижаться. Наверно, мой дед тоже был не сахар. Но тут он становился с каждым днем все добрее, даже почти ласковым. Когда мне что-то не удавалось, он не ругал меня, а снова показывал, как надо делать, и говорил, мол, ничего страшного, с ним тоже может случиться. Клянусь, я ничего не понимал. Однажды он даже обнял меня. Я начал думать, что у него с головой неладно. Боюсь, я не ошибся, потому что позавчера он меня уволил – рассчитал, словно простого ученика. В шесть часов утра он посмотрел мне прямо в глаза и сказал, что, раз я такой неумеха, значит, булочная не для меня и, чем зря терять время, мое и его, лучше мне попытать счастья в большом городе. Я должен сам выбрать свой путь, потому что только так в наши дни можно стать счастливым. Говорил он мне это с гневом. За обедом объявил маме, что я уезжаю, и закрыл булочную на весь остаток дня. Вечером, за ужином, никто ничего не сказал, а мама плакала. То есть слезы она лила в столовой, но каждый раз, когда я выходил на кухню, шла за мной, обнимала и шептала на ухо, что давно не была так счастлива. Прикинь, мама радовалась, что отец выставил меня за дверь… Говорю тебе, мои родители спятили! Я трижды смотрел на календарь, чтобы убедиться, что сегодня не первое апреля.

Утром отец пришел ко мне в комнату и велел одеваться. Мы сели в его машину и ехали восемь часов – восемь часов, не обменявшись ни словом. Только раз, в полдень, он спросил, не проголодался ли я. Мы приехали под вечер, он высадил меня у этого дома и сказал, что здесь живешь ты. Откуда он это знает? Даже я не знал! Отец вышел из машины, достал из багажника мою сумку. Положив ее к моим ногам, он протянул мне конверт и сказал, что там совсем немного, но больше он дать не может, на некоторое время мне хватит. Потом он сел за руль и уехал.

– И больше ничего не сказал? – спросил я.

– Сказал. Уже трогаясь, заявил: «Если врач из тебя получится такой же никудышный, как булочник, возвращайся домой, и тогда уж я выучу тебя ремеслу по-настоящему». Ты что-нибудь понимаешь?

Я откупорил единственную бутылку вина, подарок Софи, которую мы с ней не выпили в тот вечер, когда она мне ее принесла, раз лил вино по стаканам и, чокнувшись с Люком, заверил его, что тоже ничего не понимаю.

Я помог моему другу заполнить все бумаги, необходимые для поступления на первый курс медицинского факультета, и проводил его в приемную комиссию, где ему пришлось расстаться с большей частью денег, полученных им от отца.

Занятия начинались в октябре. Нам снова предстояло учиться вместе. Пусть не за одной партой, но можно будет видеться время от времени в больничном садике. Даже без каштана и баскетбольной корзины мы быстро превратим его в наш новый школьный двор.

В первый раз, когда мы там встретились, пришел мой черед благодарить его тень.

Люк поселился у меня. При наших несовпадающих расписаниях жить вместе было легко. Он спал на моей кровати, пока я дежурил ночами, и уходил на лекции, когда я возвращался. В те редкие ночи, когда нам приходилось делить комнату, он клал тюфячок у окна и, подложив под голову скатанное одеяло, спал как сурок.

В ноябре он признался мне, что закрутил роман с одной студенткой, с которой часто готовился вместе к занятиям. Аннабель была младше его на пять лет, но он уверял, что как женщина она старше своего возраста.

В начале декабря Люк попросил меня оказать ему огромную услугу. В тот вечер я постучался в дверь Софи и спал в ее постели. Да, роман Люка с Аннабель в итоге сблизил меня с Софи. Я все чаще ночевал у нее, а Аннабель все чаще в моей квартире. Воскресными вечерами Люк приглашал нас всех в мою квартирку, вставал к плите и радовал нас своими талантами кондитера. Не сосчитать, сколько тортов и пирогов мы уплели. После ужина мы с Софи оставляли Люка и Аннабель «готовиться к занятиям» наедине.

• Предыдущая
• 22/36
• Следующая