Храм - Акимов Игорь Алексеевич - Страница 31

Ему даже думать не пришлось — ответ возник сразу. Что и не удивительно: ведь вопрос — дверь в комнату, где лежит ответ. И если вопрос сформулирован правильно — дверь не заперта...

Н еле слышно засмеялся. Как просто! Кем ты был, когда целый год брел через страну, брел, не зная ни пути, ни цели? Ты был стариком, который, как изживший свой срок кот, ищет закуток, где сможет лечь, в последний раз закрыть глаза и покойно испустить дух. А кто ты теперь? Сегодня ты не чувствуешь возраста. У тебя есть грандиозная цель — и ты ее не боишься. Она тебе интересна! У тебя есть энергия, чтобы достичь этой цели, и время тебе не помеха. Иначе говоря — у тебя есть энергия переделывать мир!.. Откуда все это взялось? Где связь этих двух состояний? Ведь еще недавно, в конце прошлого года, просыпаясь в колодце Диогена, ты подолгу лежал, собираясь с силами, чтобы добрести на пустых ногах к балкону, под которым ты усаживался, выставив перед собой кормилицу-ушанку. Ты сидел понурившись, невидяще глядя на проходящие мимо твоего лица ноги, выискивая в пепле души тлеющую искорку. И ведь сколько раз бывало, что за весь день так и не мог ее найти! А если это все же удавалось — еще нужно было где-то найти силы, чтобы ее раздуть, — ведь мелодия, которая может дойти до сердец других людей, рождается не из пальцев и не из трубочек свирели, а из твоей души, которая нема, пока не согрета... Где тот старик? Сегодня ты не прочь пожить вечно. Ради чего? Ну конечно же не для того, чтобы восстановить храм. У тебя единственное желание — быть рядом с Марией. Других нет. Но с храмом интересней (я уже второй раз отмечаю это — значит, в этом есть доля истины). Меня забавляет, что Бог столько лет именно для меня держал эту работу, именно меня к ней готовил; и мне бы не хотелось Его разочаровать. Но еще больше — мне бы не хотелось разочаровать того слепого Строителя, который разглядел меня в далеком грядущем. В этой эстафете — огромная завлекательная сила... Ну и самое главное: если б не храм — куда б я девал переполняющую меня энергию? В землю ее не зароешь; игнорировать ее — равносильно самоубийству: она сожжет душу, а это значит — потерять Марию; тогда ради чего жил? Правда, есть еще вариант, самый простой: стать знахарем и врачевать окрестный люд; это такая прорва, что заполнить ее — никакой энергии не хватит. Но и этот вариант не годится. Ведь врачуешь душой, а моя душа не во мне, она — в Марие. А врачевать без души, одним интеллектом — профанация, да и смысла нет: энергетические затраты при этом минимальны; значит, в нынешней ситуации мне это не поможет... Нет, нет, я обречен восстанавливать этот храм. Если хочу, чтобы завтра было как сегодня — других вариантов у меня нет.

Вот вам шаги в комнату, где находится ответ — зачем Мария: она возвратила меня к жизни. Чувство к ней стало каналом для космического потока, который наполнил каждую клеточку моего тела. Пока она рядом — он не иссякнет.

Кстати, Гете знал этот рецепт — Господь его тоже выбрал. Я в неплохой компании!

Н опять засмеялся. Смех был внутренним; он вырвался наружу еле слышным «хе-хе», но Мария услыхала его — и неторопливо повернула голову. В этом движении была грация сильного, здорового животного. Очевидно — она знала о его присутствии, ощущала его с первого же мгновения, как он появился на крыльце, но ощущала и состояние его души и не хотела мешать, а, услыхав смешок, поняла, что он возвратился из себя и теперь ее внимание к нему ничего не разрушит. Но это было на поверхности, которая хранила что-то новое в ней, что-то такое, чего еще вчера не было. Н всмотрелся — и понял: она понесла. Она ощутила в себе зарождение новой жизни, весь мир для нее сфокусировался в ее матке, ее душа была там, и сейчас она приглашала в себя и его душу и ждала — отважится или нет? Ведь будущему ребенку помимо ее любви (специалисты предпочитают называть это энергией) необходимо ощущение отцовской защиты; к тому же — кто, как не отец, укажет ему путь?

Он родится и будет расти безотцовщиной...

Я никогда не увижу его, подумал Н. Никогда не почувствую, как он расслабляется и затихает, успокоившись у меня на руках. Как мне смириться с этим? Единственная надежда, что Господь позволит — и моя душа будет с ним. Я буду приходить к нему во сне, он будет знать, что это я, он будет знать, что я всегда рядом, и потому страхи будут ему не ведомы. Но не увидеть его ни разу... Что это — еще один шип в мой терновый венец?

Мария смотрела выжидающе. Она хотела знать, понял ли он ее, и как он относится к тому, что случилось. Какое счастье, что Господь лишил меня речи! Ведь все равно нет слов, чтобы передать сладкую боль, на которую я обречен до последнего дня моей жизни, да и не это она хочет от меня услышать. Ей нужно подтверждение нашей слиянности, подтверждение, что я ощущаю то же, что и она. Если бы так!.. В эту ночь ее жизнь преобразилась. Господь услышал ее — и дал: бери, что просила. Ее жизнь обрела смысл! Теперь она знает, ради чего ей жить. Из тьмы она вышла к свету. А я ухожу во тьму; я могу только порадоваться за нее. Моя душа с тобой, любимая моя; моя душа не оставит наше чадо, она будет с ним всю его жизнь — от сегодняшнего дня и до последнего, — вот что я мог бы сказать. Но это не те слова, нет — не те, их нельзя говорить; а других у меня нет. Спасибо, Господи, за немоту!

Мария ждала — и он улыбнулся ей. Он постарался вложить в эту улыбку всю свою нерастраченную нежность, но из-за отсутствия опыта получилось не так, как он хотел. Счастье, что борода и усы скрыли его неловкую гримасу, зато глаза не подвели. Страдание души наполнило их такой выразительностью, что Мария не стала вникать в смысл его улыбки. Она благодарно улыбнулась, потом засмеялась, счастливая. Собака обрадовалась этой перемене, давно забытому ее смеху, заметалась вокруг, наскакивая на нее с радостным лаем.

Жизнь сразу стала простой и ясной.

После завтрака Н нашел в сарае лом, кирку и совковую лопату, сложил их в тачку и потащил к храму. Тропинка за последние дни просохла глубоко, чернозем стал твердым, как асфальт, не то, что несколько дней назад, когда он пружинил, играл под ногами. Дорога, ведущая к храму от села, была в стороне. Широкая, мощеная тесаным камнем, прекрасно сохранившаяся (ведь ею не пользовались больше полувека, да и строили — сразу видать — на совесть: на подушке в добрые полметра, если не глубже), она не взбегала к храму, а лежала недвижная, мертвая. Правда, и в смерти она была хороша. Это удивительно, что даже после смерти вещи сохраняют отпечаток чувства, с которым их мастерили.

Солнце припекало; уже посреди подъема Н снял ватник и бросил его в тачку. Сразу стало легче дышать, но теплый ветерок, хотя и приноравливался то с одной, то с другой стороны, так и не смог самостоятельно проникнуть под джинсовую рубаху, чтобы высушить испарину на груди и спине. Пришлось ему помочь. Уже не останавливаясь, Н одной рукой расстегнул все пуговицы и вытащил полы рубахи из штанов. И ощутил благодарное облегчение перегретого тела.

Всю дорогу зудела мысль, что ворота могут оказаться запертыми, а с тачкой через их нижний брус в калитке не наездишься. Правда, логика утешала: после разгрома и пожара, да еще и при сорванной калитке, запирать храм было бессмысленно. Но привычка сильней логики; пусть не в первую ночь, пусть через два-три дня — церковный староста вполне мог запереть ворота. Не по нужде, а для себя, для своей души. Ведь кто-то же повесил вместо украденной самодельную калитку...

Тревога оказалась напрасной: замка не было; ворота удерживал засов. Он ничуть не заржавел, ходил свободно. И створки открылись легко: петли были щедро набиты тавотом. Причем не так давно: он был прихвачен пылью, но почти не подсох. Пожалуй, в конце прошлого лета смазали, накануне дождей.

Начинать нужно было с мусора. Потом — восстановить крышу и купола. И лишь затем — заняться штукатуркой и росписью по ней. Вот такой план. Рисованьем Н никогда не увлекался; мало того, он не помнил, чтоб когда-нибудь сделал хоть один рисунок, и это понятно: он воспринимал мир не столько глазами, сколько нутром. Он ощущал свое сродство с окружающим миром — и только это его всегда по-настоящему занимало. Видеть окружающий мир (а это уже работа сознания, проще говоря — ума) его научили художники, за это он их и ценил. Его забавляло, когда он ловил себя на том, что видит пейзаж глазами Куинджи или Марке; но ближе всего по духу ему были, конечно же, Эль Греко и Ван Гог. Его не смущала эта несамостоятельность. Каждому свое. И сейчас он не думал о том, каким окажется художником. Пока следовало убрать накопившийся за десятилетия мусор.