Ипатия - Кингсли Чарльз - Страница 20
- Предыдущая
- 20/78
- Следующая
– А теперь мы их возвращаем. Тысячу лет тому назад мы должны были послушаться Иеремии; нам не следовало, как глупцам, возвращаться в страну, у которой мы были так сильно в долгу.
– Проклятая страна! – воскликнула Мириам. – В недобрый час ослушались пророков наши предки, и теперь мы пожинаем плоды наших грехов. Что ты думаешь делать?..
Мириам схватила Рафаэля за руку и с силой тряхнула ее.
– А ты что намерена предпринять?
– Я вне опасности, у канала меня ожидает лодка. Ни одна христианская собака не заставит старую Мириам поступать против ее воли. Мои драгоценности зарыты, девушки проданы. Спасай, что можешь, и следуй за мной.
– Дорогая матушка, почему тебя так сильно беспокоит мое благополучие? Почему ты заботишься обо мне больше, чем о других сынах Иудеи?
– Потому… потому что… Нет, я тебе скажу это в другой раз. Я любила твою мать, и она меня любила. Иди! Довольно!
Рафаэль задумался, молча наблюдая за погромом.
– Как эти христианские священники умеют держать в повиновении своих людей! Они все-таки сильные люди нашей эпохи, верь мне, Мириам, дочь Ионафана…
– Зачем ты назвал меня дочерью? У меня нет ни отца, ни матери, ни мужа, ни… Зови меня матерью.
– Не все ли равно, как называть тебя? Прошу тебя; возьми из той комнаты все драгоценности. Если их продать, то можно купить половину Александрии. Я собираюсь в путь…
– Со мной?
– Нет, в обширный божий мир, моя дорогая повелительница. Вон тот молодой монах постиг истину. Я решил стать нищим.
– Нищим?
– Почему бы нет? Не старайся отговорить меня. Я ухожу, а мне даже не с кем проститься! Эта собака – единственный друг, который у меня есть на земле. Ну пойдем, Бран, радость моя!
– Ты можешь пойти вместе со мной к префекту и спасти большую часть своего богатства.
– Вот этого-то я и не намерен делать! Говоря откровенно, прекрасная язычница становится мне слишком дорога.
– Как! – вскричала старуха. – Ипатия?
– Да. Во всяком случае, мое отсутствие проще всего устранит это затруднение; я доберусь до Кирены на первом отходящем корабле и стану изучать жизнь Италии. Бери скорее все мои драгоценности. Я ухожу. Мои освободители стучат уже у наружных ворот.
Мириам с жадностью хватала алмазы, жемчуг, рубины, изумруды и, торопливо пряча их в своих широких карманах, шептала:
– Ступай, ступай. Беги, я сохраню твои сокровища.
– Да, спрячь их. Несомненно, ты удвоишь их количество к тому времени, когда мы снова встретимся. Прощай, мать!
– Но не навеки, Рафаэль, не навсегда! Поклянись мне именем четырех архангелов, что напишешь мне в дом Евдемона, если когда-либо будешь в горе или опасности. Ты все получишь обратно. Заклинаю тебя Илией, скажи, где черный агат? Сломанная половинка талисмана из черного агата?
Рафаэль побледнел.
– Откуда ты знаешь, что у меня есть черный агат?
– Откуда бы ни знала! – воскликнула она, хватая его за руку. – Где он? Все зависит от этого. Безумец, – продолжала она, отталкивая его, – уж не отдал ли ты его этой язычнице?
– Клянусь душой моих отцов, тебе, старой колдунье, по-видимому, все известно. Ну да, я поступил именно так, я ей отдал агат лишь потому, что ей понравился начертанный на нем талисман.
– Чтобы при помощи его обольстить тебя же? Да?
– Тварь, торговка рабами! Ты всех считаешь такими же низкими существами, как те жалкие создания, которых ты покупаешь, перепродаешь и превращаешь в исчадия ада, подобные тебе самой!
Мириам посмотрела на него, и ее большие черные глаза расширились и сверкнули. Она было потянулась к кинжалу, а затем горько зарыдала и закрыла лицо морщинистыми руками.
В это мгновение послышался глухой грохот, сопровождаемый радостными восклицаниями, и Мириам выбежала из комнаты, догадавшись, что наружные ворота выбиты толпой.
– Сюда, Бран… Мальчики, рабы, где вы? Берите себе все, что можете, а затем спасайтесь через задние ворота!
Рабы торопливо исполняли его приказания. Пройдя пустые комнаты, Рафаэль спустился вниз по лестнице, и в передней увидел толпу монахов, ремесленников, торговок, рабочих из гавани и нищих. Они шумели и кидались в двери, то направо, то налево. Предводительствовал ими Филимон. – Привет вам, почтенные гости! – сказал Рафаэль. – Что касается пищи и питья, то мои кухни и погреба к вашим услугам. А что касается одежды, то я готов отдать этот хитон из индийских шалей и эти шелковые шаровары тому из вас, кто согласится обменять их на свои священные лохмотья. Быть может, ты окажешь мне эту услугу, прекрасный, юный вождь этой новой школы пророков?
Филимон, к которому Рафаэль обратился с этими словами, презрительно молчал.
– Слушай же меня, юноша! Смотри, этот кинжал отравлен: малейшая царапина, и ты умрешь. Эта собака – чистой британской породы, и если она в тебя вцепится, то даже раскаленное железо не заставит ее выпустить тебя, пока не захрустят твои кости. Если кто-нибудь из вас поменяется со мной платьем, я отдам вам все мое имущество. А если не согласны, то первый, кто тронется с места, погибнет.
Рафаэль говорил со спокойной решительностью воспитанного человека.
– Я готов поменяться с тобой одеждой, еврейская собака, – заревел, наконец, какой-то грязный оборванец.
– Я твой вечный должник. Пройдем в эту боковую комнату. А вы, друзья мои, идите наверх, но будьте осторожны. Этот фарфор оценивается в три тысячи золотых, за разбитый же вы не получите и трех грошей.
Грабители не теряли времени: они хватали все, что попадалось под руку, и разбивали то, что нельзя было унести или что не возбуждало их алчности.
Рафаэль спокойно снял свою роскошную одежду, накинул изодранную холщовую тунику, надел соломенную шляпу, поданную нищим, и скрылся в толпе.
Глава VII
ТВОРЯЩИЕ НЕПРАВДУ
Целый день Филимон мучился воспоминаниями о прошедшем утре. До сих пор все христиане, а в особенности монахи, казались ему непогрешимыми, а евреи и язычники – проклятыми Богом безумцами. Кротость и твердость духа, презрение к мирским радостям и любовь к бедным были добродетелями, которыми гордилась христианская церковь, как своим неотъемлемым наследием.
Но кто в наибольшей степени проявил эти качества сегодня утром? Образ Рафаэля, раздавшего все богатства и в образе бездомного нищего пустившегося странствовать по свету, храня на устах спокойную, самоуверенную улыбку, неустанно всплывал в памяти Филимона.
Пока последний вспоминал и размышлял о случившемся, настал полдень, и юноша обрадовался предстоящей трапезе и послеобеденным работам, которые должны были рассеять его тягостные думы.
Сидя на своей овчине, Филимон, как настоящий сын пустыни, грелся на солнце. Петр и архидьякон сидели в тени возле него, ожидая прихода параболанов и шептались об утренних происшествиях. До слуха Филимона долетели имена Ореста и Ипатии.
К ним подошел старый священник и, почтительно поклонившись архидьякону, стал просить милостыню для семьи одного матроса, которую нужно было перевезти в больницу, так как все ее члены заболели изнурительной лихорадкой.
Архидьякон, взглянув на него, равнодушно ответил: «хорошо, хорошо» – и продолжил беседу.
Священник наклонился еще ниже и стал доказывать необходимость немедленной помощи.
– Очень странно, – произнес Петр, как бы обращаясь кружившимся в небе Серапеума ласточкам, – что некоторые люди не умеют приобрести в собственном приходе достаточно влияния и не могут сделать даже малое доброе дело, не утруждая его святейшество.
Старый священник пробормотал нечто вроде извинения, а архидьякон, даже не посмотрев на него, приказал:
– Дай ему кого-нибудь, брат Петр, – все равно кого. Что тут делает этот юноша – Филимон? Пусть-ка он идет со священником Гиераксом.
Петру, по-видимому, не понравилось предложение, и он что-то шепнул архидьякону.
– Нет, без тех я не могу обойтись. Навязчивые люди должны рассчитывать только на счастливый случай. Идем! А вот и братья. Мы отправимся вместе.
- Предыдущая
- 20/78
- Следующая