Ипатия - Кингсли Чарльз - Страница 66

• Предыдущая
• 66/78
• Следующая

Он спешил по дорожкам, минуя беседки, покинутые боязливыми горожанами и, дойдя до ближайших ворот, с ужасом убедился, что они заперты и крепко заделаны изнутри. В тревоге он бросился к следующим, но и те были заперты. Тут он все понял и пришел в отчаяние. Стража ожидала покушений на музей, составлявший красоту и гордость Александрии, и, дабы сосредоточить все свои силы на возможно меньшем пространстве, уничтожила всякое сообщение с садами. Но, быть может, двери, ведущие из самого музея прямо во двор оставались еще открытыми? Он нашел вход и по давно знакомому коридору бросился к калитке, через которую вместе с Орестом проходил несчетное число раз. Калитка была заперта. Он стучал, шумел, но тщетно, – никто не отвечал. Он пытался взломать другую дверь. Кругом царило молчание и пустота. Он побежал по лестнице, надеясь дозваться солдат через окно. Но предусмотрительные воины заперли и заставили все проходы в верхние этажи правого флигеля, чтобы и с этой стороны не оставить дворец открытым. Куда же теперь? Назад? А потом? Его дыхание прерывалось, в горле пересохло, лицо горело точно от жгучего порыва самума[136], тело тряслось, как в лихорадке. Обычное присутствие духа совершенно покинуло его: над ним как будто тяготели зловещие чары. Не сон ли это? Неужто он осужден постоянно, всю жизнь, блуждать по этим хоромам мертвецов, чтобы искупить грехи, познанные и совершенные в них? Впервые его разум словно помутился. Он ничего не мог сообразить и только ощущал приближение чего-то страшного, которое он должен, но не может предотвратить. Где он теперь? В маленькой комнате, смежной с большой залой… Как часто болтал он тут е ней, окидывая взором маяк и Средиземное море… Но что за рев там внизу, на улице?

Необъятное море воющих человеческих голов раскинулось до самой гавани и испускало громовой клич: «Бог и богоматерь!» Кириллова чернь сорвалась с цепи… Рафаэль отскочил от окна и бросился как безумный – куда? Этого он не понимал, да так и не понял до самой своей смерти.

Пелагия провела ночь одна, без сна, предаваясь своему горю. Но и утро не принесло ей успокоения; она оказалась пленницей в собственном доме. Девушки объявили, что им приказано не выпускать ее из комнат, но не сказали, от кого исходило это распоряжение. Некоторые сопровождали эту весть вздохами, слезами и словами сочувствия, но Пелагия все же заметила, что каждая из них мечтает занять место впавшей в немилость фаворитки.

Несколько часов подряд просидела она неподвижно в тени большого парусинового тента. Ее глаза безучастно блуждали по беспредельной панораме крыш, башен и мачт, сверкающих каналов и скользящих судов. Она ничего не видела кроме одного любимого, навеки утраченного лица.

Вдруг послышался тихий свист. Пелагия подняла голову: два блестящих глаза смотрели на нее из слухового окна дома, находившегося на противоположной стороне узкого переулка. Она с досадой отвернулась, но свист повторился. Вслед за тем показалась голова – то была Мириам. Осторожно озираясь, Пелагия встала и сделала несколько шагов вперед. Что нужно этой старухе? Мириам знаками спросила ее – одна ли она. Получив ответ, Мириам бросила к ее ногам небольшой камешек с запиской и сейчас же скрылась.

«Я ждала тут целый день. Меня не впустили к тебе в дом. Опасайся Вульфа и всех прочих. Не выходи из своей комнаты. Они хотят похитить тебя и выдать твоему брату – монаху. Тебе изменяют. Действуй смелее».

Пелагия прочла записку; щеки ее побледнели, глаза расширились, и она решилась последовать совету Мириам. Она спустилась по лестнице и, быстро пройдя по комнатам, удалила девушек, которые хотели ее удержать. Приказание было отдано таким повелительным тоном, что девушки смущенно опустили глаза и немедленно повиновались.

С письмом в руке она направилась к тому покою, где амалиец обыкновенно проводил полуденные часы.

Из-за двери она услышала громкие голоса. Амалиец беседовал с Вульфом. Сердце ее трепетно билось, и она остановилась, затаив дыхание. До нее долетело имя Ипатии. Томясь любопытством, она приложила ухо к замочной скважине.

– Она не согласится на мое предложение, Вульф.

– Если не согласится, ей будет плохо. Но, повторяю тебе, она сейчас в трудном положении. Это для нее последний выход, и она за него ухватится. Христиане бешено ненавидят ее, и если разразится буря, жизнь ее будет висеть на волоске.

– Жаль, что вы не привели ее сюда!

– Но это было невозможно. Нам нельзя порвать с Орестом, пока дворец еще не в наших руках.

– А попадет он в наши руки, друг?

– Без сомнения. Прошлой ночью мы договорились со всеми отрядами. Когда мы сказали, что амалиец станет во главе их, они были вне себя от восторга. Нам пришлось подкупать их не для того, чтобы они устроили восстание, а для того, чтобы они повременили.

– Клянусь Одином! Мне бы хотелось быть сейчас среди них.

– Подожди, пока поднимется народ. Если сегодняшний день обойдется без волнений, то, значит, я ничего не смыслю в этих делах. Сокровища ваши уже на судах?

– Да, и галеры уже приготовлены. Я проработал все утро, как вол, так как ты не давал мне делать ничего другого. А Годерик вернется из дворца только вечером.

– Мы договорились, что подадим ему сигнал огнем, если подвергнемся нападению, а он присоединится к нам со всеми готами, которых ему удастся собрать. Если же сначала нападут на дворец, он уведомит нас тем же способом. Мы сразу соберемся и подъедем к нему на судах. Мы поручили ему подпоить этого греческого пса, наместника.

– Грек сам перепьет Годерика. У него, как и у всей римской сволочи, есть капли от опьянения. Стоит ему их принять, он протрезвляется и опять принимается за вино. Пошлите к нему старого Сида, – пусть-ка Орест потягается со старым оружейником!

– Отлично! – воскликнул Вульф и тут же вышел, чтобы исполнить сказанное.

Пелагия едва успела скрыться за дверь. Она узнала достаточно. Когда Вульф проходил мимо, она бросилась вперед и схватила его за руку.

– Войди сюда и поговори со мной хоть одну минуту! Сжалься, поговори со мной!

Она потащила его в комнату почти насильно и, упав к его ногам, разразилась жалобными рыданиями.

Вульф молчал, смущенный этой неожиданной покорностью той самой женщины, от которой он ждал упорства и сопротивления. Он чувствовал себя почти виновным, когда смотрел в ее прекрасное молящее лицо, в котором отражалось глубокое, сердечное горе. Пелагия напоминала ребенка, плачущего о потерянной игрушке.

Наконец она заговорила:

– О, что я наделала, что я наделала? Зачем ты его у меня отнимаешь? Я ведь любила и почитала его, я поклонялась ему! Я знаю, что ты его любишь, за это и я к тебе привязана, уверяю тебя! Но может ли твоя любовь сравниться с моей? О, я сейчас, сию минуту готова умереть за него, дать себя растерзать на куски!

Вульф молчал.

– Чем я грешна, если любила его? Ведь я желала только его счастья. Я была богата… Меня баловали и чествовали… Тут явился он… прекрасный, как Бог среди людей – и я поклонялась ему. Разве это плохо? Я отдала ему себя, я не могла сделать большего. Он удостоил меня своей благосклонностью, он – герой! Возможно ли, чтобы я ему не покорилась? Я любила его, я не могла не любить его! Разве я причинила ему вред? Жестокий, жестокий Вульф!

Вульф сделал над собой усилие, чтобы сохранить твердость духа и заглушить в себе сострадание.

– А какую пользу принесла ему твоя любовь? Какую цену имеет она вообще? Она сделала его олухом, бездельником, посмешищем для греческих собак, в то время как ему следовало быть победителем и цезарем! Безрассудная женщина, ты не сознаешь, что твоя любовь была для него гибелью и позором! Теперь он был бы уже владыкой всего юга и восседал бы на престоле птоломеев. Впрочем, все равно это скоро произойдет.

Пелагия посмотрела на него широко раскрытыми глазами, как бы с трудом воспринимая новую, великую мысль, подавляющую ее своей тяжестью. Наконец она поднялась.

• Предыдущая
• 66/78
• Следующая