Ипатия - Кингсли Чарльз - Страница 68

• Предыдущая
• 68/78
• Следующая

Но было уже поздно! Темная людская волна хлынула из засады, окружила экипаж и понеслась дальше. Ипатия исчезла. Мимо запыхавшегося Филимона проскакали с пустой колесницей испуганные лошади, мчавшиеся инстинктивно домой.

Куда же они потащили ее? В Цесареум, в храм? Невозможно! Почему именно туда? И почему кучки людей, увеличивавшиеся с каждой минутой, бросились к бухте и возвращались оттуда с камнями, раковинами и черепками?

Ипатия была уже на ступенях церкви, прежде чем Филимон достиг Цесареума. Девушку заслоняла схватившая ее толпа, но след Ипатии ясно обозначался разбросанными клочьями ее одежды.

А куда же пропали ее преданные ученики? Они позорно заперлись в музее при первом же нападении черни, завладевшей их наставницей у самых дверей аудитории. Жалкие трусы! Но он спасет ее!

Тщетно пытался Филимон пробраться сквозь плотные ряды монахов и параболанов, которые вместе с торговками рыбой и носильщиков неистовствовали вокруг своей жертвы. Но то, что не сумел он, удалось другому, слабейшему – маленькому носильщику.

Евдемон выскочил точно из-под земли и ринулся в самую давку, яростно, как дикая кошка, пролагая путь к своему кумиру ногтями, зубами и ножом. Но его вскоре опрокинули. Полуживой, с судорожными рыданиями, скатился он вниз по ступеням. В эту минуту Филимон пробрался мимо него в церковь.

Сцена разыгрывалась в самой церкви под мрачной сенью величавых колонн и сводов, где при мерцании свечей, в облаках ладана, сиял алтарь и смутно обозначались на стенах большие картины. Над престолом высилась громадная фигура Христа, неподвижно смотревшего вниз, воздев правую руку для благословения. Посредине церкви вплоть до ступеней кафедры, даже до самого алтаря, валялись обрывки платья Ипатии. Здесь-то, возле безмолвного Спасителя, и остановились убийцы.

Девушка вырвалась от своих мучителей и, отпрянув назад, выпрямилась во весь рост: обнаженное, белоснежное тело Ипатии ярко выступило на фоне окружавшей ее темной массы, и в больших ясных глазах ее не заметно было ни малейшего страха, – ничего, кроме стыда и негодования. Одной рукой она старалась прикрыть себя длинными золотистыми волосами, другая была протянута к огромной статуе распятого Христа и словно молила Бога защитить ее от людей. Губы Ипатии раскрылись, но в это мгновение Петр сбил ее с ног, и черная масса сомкнулась над ней.

Затем под высокими арками пронесся продолжительный, дикий, надрывающий сердце крик, поразивший слух Филимона, как трубный глас карающих архангелов.

Прижатый к колонне, сжатый густой толпой, Филимон заткнул уши, но не мог удержаться, чтобы не слушать эти жалобные вопли. Когда же это кончится? Боже милосердный! Что они делали с нею? Рвали ее на куски? Да, и даже хуже этого!

А крики по-прежнему продолжались, и по-прежнему огромная статуя Христа непрерывно смотрела на Филимона спокойным, нестерпимо спокойным взглядом. Над головой Христа сияли слова: «Я всегда один и тот же – и ныне, и присно, и во веки веков». Это был тот самый, кто жил в древней Иудее. Но в таком случае кто же эти люди, в чьем храме творят они свое дело? Филимон закрыл лицо руками и хотел только одного – умереть…

Теперь все кончено! Крики перешли в тихие стоны. Сколько времени пробыл он тут? Час или вечность? Слава Богу, все закончилось. Это было счастьем для нее, но было ли счастьем для них? Через минуту высокий купол огласился новым возгласом:

– На костер! Сожгите ее! Бросьте пепел в море! И чернь хлынула к выходу мимо Филимона.

Он хотел бежать, но, едва выбравшись из церкви, в изнеможении опустился на ступени и уставился с тупым отвращением на огонь костра и толпу, которая с адским ревом кружилась вокруг жертвы Молоху[138].

Кто-то схватил его за руку; он поднял глаза и узнал носильщика.

– Вот это-то, юный мясник, и есть вселенская апостольская церковь?

– Нет, Евдемон, это церковь дьяволов!

Едва придя в себя, Филимон присел на ступеньки и сжал голову руками.

Он с радостью заплакал бы, но мозг его пылал, как в огне.

Евдемон долго смотрел на него. Страшное душевное потрясение отрезвило бедного болтуна.

– Я сделал все, чтобы умереть с ней, – сказал он.

– Я всеми силами пытался спасти ее, – вымолвил Филимон.

– Я знаю это. Прости мне мои слова. Ведь мы оба любили ее.

Бедняга сел рядом с Филимоном. Кровь закапала на мостовую из его ран, и он разразился горькими, мучительными слезами.

В жизни человека бывают мгновения, когда острота горя является для него милостью, ибо лишает его способности терзать себя думами. Так было и с Филимоном. Он не сознавал даже, давно ли сидит на этих камнях.

– Она теперь с богами! – произнес наконец Евдемон.

– Она у Бога! – возразил Филимон. И опять оба они умолкли.

Вдруг раздался чей-то повелительный голос. Они вздрогнули и подняли головы. Перед ними стоял Рафаэль Эбен-Эзра.

Он был бледен и спокоен, как смерть, но по лицу его они увидели, что ему все известно.

– Молодой монах, – с трудом процедил он сквозь стиснутые зубы, – ты, кажется, любил ее?

Филимон взглянул на него молча, но не мог произнести ни слова.

– Тогда вставай и, если дорога тебе жизнь, беги в отдаленные дебри пустыни, пока судьба Содома и Гоморры не постигла этот проклятый город. Живет ли в этих стенах какое-нибудь дорогое тебе существо? Отец, мать, брат, сестра, хотя бы кошка, собака или птица, к которым ты привязан?

Филимон встрепенулся. Он вспомнил Пелагию. Кирилл обещал ему дать для охраны двадцать надежных монахов, чтобы увезти сестру.

– Если так, то возьми это существо с собой, спасайся и помни судьбу жены Лота[139]. Евдемон, ты отправишься со мной. Отведи меня к своему дому, туда, где живет еврейка Мириам. Не отпирайся, я знаю, что она живет у тебя. Ради той, которой уже нет в живых, я щедро вознагражу тебя, если ты сослужишь мне эту службу. Вставай!

Евдемон, знавший Рафаэля, повиновался и, дрожа от страха, стал указывать ему путь. Филимон остался один.

Филимон сознавал, что еврей превосходил его духовной мощью и еще сильнее его потрясен этим событием, при виде которого самое солнце, казалось, должно было померкнуть. Слова Рафаэля: «Вставай и беги!», произнесенные с таким самообладанием, с такой нестерпимой, хотя и сдержанной мукой, звучали в ушах Филимона, как голос рока.

Да, он убежит. Он пришел, чтобы увидеть свет, – и он увидел его. Арсений был прав. Но предварительно он пойдет к Пелагии и будет умолять ее, чтобы она последовала за ним. Какой он был безумец, какой зверь! Он хотел овладеть ею силой, при помощи подобных людей! Если она по собственному убеждению, по доброй воле, не захочет пойти с ним, он удалится один и будет молиться за нее до самой смерти.

Юноша спустился по лестнице Цесареума и свернул на улицу музея. Человеческие толпы бушевали там, словно море. Он видел, как грабили дом Теона, с которым у него было связано столько воспоминаний! Быть может, бедный старик уже погиб… Но сестра! Он должен спасти ее и бежать с ней! Он свернул в боковой переулок и торопливо пошел вперед.

Здесь ожидало его то же зрелище. Весь приморский квартал поднялся. Из каждого переулка новые толпы разъяренных фанатиков вливались в поток, заполнивший главную улицу. Не успел он еще дойти до дома Пелагии, как за ним раздавались дикие возгласы десятков тысяч голосов:

– Долой язычников! Перерезать всех готов, приверженцев арианства[140]! Долой развратных идолопоклонниц! Долой Пелагию-Афродиту!

Филимон побежал по аллее к калитке башни, где Вульф обещал поджидать его. Она была полуоткрыта, и в сумерках он заметил фигуру, стоявшую под аркой. Он взбежал по ступеням, но увидел не Вульфа, а Мириам.

• Предыдущая
• 68/78
• Следующая