Кто все расскажет - Паланик Чак - Страница 3

Из вечерней сумочки мисс Кэти выпадает зажигалка, сигаретная пачка «Пэлл Мэлл», коробочка для пилюль, покрытая рубинами и турмалином, – там туинал и дексамил. Гав, ко-ко, скрип… Нембутал.

Гррр, уи-уи, хрю… Секонал.

Мяу, чирик, муу… Демерол.

А следом, плавно порхая в воздухе, на кровать опускается тиснёная карточка с именем гостя, стоявшая этим вечером на столе. На белоснежной бумаге чёрными буквами жирным шрифтом написано: «Уэбстер Карлтон Уэстворд Третий».

Проходит отрезок времени, который Хэдда Хоппер окрестила бы «голливудским сроком хранения». На стоп-кадре мы видим, как маленькая карточка белеет посередине атласного покрывала рядом с неподвижной собакой.

По телевизору показывают мою мисс Кэти в роли испанской королевы Изабеллы, сбежавшей от монарших обязанностей в Альгамбре ради краткого отдыха на Майами-Бич, где она притворяется обыкновенной цирковой танцовщицей, чтобы завоевать сердце Христофора Колумба в исполнении Рамона Новарро. На экране эпизодически мелькает Люсиль Болл, позаимствованная у кинокомпании «Уорнер Бразерс», – она играет соперницу мисс Кэти, королеву Елизавету.

Вот вам и западная история, как выражается эта сволочь Уильям Уайлер.

Из ванной сквозь грохот потоков горячей воды доносится: «Гав, иа, хрю… Эдгар Гувер-младший». Я напрягаю слух, пытаясь разобрать, что там бормочет мисс Кэти. Края атласного покрывала, балдахина и штор окаймлены длинной бахромой. Всё подбито красным бархатом с разрезным ворсом. На обоях тиснёный орнамент. Бордовые стены с мягкой обивкой на пуговицах увешаны зеркалами эпохи Луи Четырнадцатого. Розовый камин высечен из оникса и кварца. В общем, здесь тихо и тесно, как внутри вагины Мэй Уэст.

Над кроватью на четырёх столбах высится балдахин. Все украшения залакированы и отполированы до того, что дерево кажется влажным. А на постели – обёртки от сладостей, пёс и карточка.

Уэбстер Карлтон Уэстворд Третий, чистопородный американец с искристыми карими глазами. Глазами цвета рутбира. А ведь сегодня за ужином он сидел так далеко от нас… Написанный от руки телефонный номер: судя по коду, его обладатель проживает на отшибе Мидтауна.

По телевизору показывают, как Джоан Кроуфорд въезжает в Мадрид через городские ворота. На ней прозрачное платье гаремного вида, в руках – корзина из ивовых прутьев, заполненная картофелем и кубинскими сигарами. Голые лицо и руки намазаны чёрной краской. Это намек: перед нами захваченная в плен рабыня. Похоже, она либо заражена сифилисом, либо втайне питается человечиной. Грязная добыча Нового Света. Чья-нибудь наложница. Вероятно, из племени ацтеков.

Вот Кроуфорд еле заметно поднимает нагое плечо; этот знак презрения она без спроса позаимствовала у меня.

Над каминной полкой висит портрет мисс Кэтрин, написанный Сальвадором Дали, а ниже – целый ворох из приглашений и серебряных рамок с лицами прежних или, как выразился бы Уолтер Уинчелл, «отбывших своё» мужей. На картине брови моей мисс Кэти удивлённо изогнуты, но густые ресницы опущены, ещё немного – и глаза от скуки закроются. Руки подняты к легендарным скулам, раздвинутые веером пальцы запущены в золотисто-каштановую причёску. Рот не то смеётся, не то зевает. Валиум против декседрина. Что-то среднее между Лилиан Гиш и Таллулой Бэнкхед. Портрет словно вырастает из вороха приглашений и фотографий, грядущих вечеринок и прошлых браков, из мерцающих свечек и полуистлевших сигарет в хрустальных пепельницах, над которыми замысловато вьются струйки белого дыма. Словно благовония над алтарём Кэтрин Кентон.

Я – его неизменная хранительница. То есть уже не служанка, а верховная жрица.

За отрезок времени, который Уинчелл назвал бы «нью-йоркской минутой», я отношу карточку к пылающему камину. Держу её над свечой, покуда не вспыхнет. Свободную руку сую в глубину зияющей пещеры из розового оникса и кварца, на ощупь нахожу в темноте и рывком открываю дымовую заслонку. Затем поворачиваю белую карточку в потоке воздуха, устремившегося в трубу, наблюдая, как пламя съедает имя и телефонный номер Уэбстера Карлтона Уэстворда Третьего. Пахнет ванилью. Хлопья пепла осыпаются в холодный очаг.

В телевизоре Престон Стерджес и Харпо Маркс изображают Тихо Браге с Коперником. Первый доказывает, что Земля вертится вокруг Солнца, второй настаивает на том, что в действительности весь мир вращается вокруг Риты Хейворт. Фильм «Армада любви», снял его Дэвид Зельцник на студии «Юниверсал» – в те времена, когда по радио через раз передавали песню «Очарована, обеспокоена, обескуражена» в исполнении Хелен О’Коннелл и оркестра Джимми Дорси.

Дверь ванной распахивается, и голос мисс Кэти произносит:

– Гав, тяв, ко-ко-ко… Максвелл Андерсон.

Волосы Кэтрин Кентон убраны в белый тюрбан из махрового полотенца. На лице – маска из пюре авокадо и маточного молочка. Туго затягивая пояс купального халата, моя мисс Кэти бросает взгляд на помаду, лежащую на постели. На зажигалку, ключи и кредитные карточки. На пустую вечернюю сумочку. Потом её взгляд обращается и ко мне, застывшей перед камином, где язычки свечей под портретом освещают шеренгу «отбывших», ворох из приглашений повеселиться и – разумеется – свежие цветы.

На алтаре каминной полки всегда стоит море цветов, которых могло бы хватить на медовый месяц или на похороны. Сегодня вечером это белые лилии, игольчатые белые хризантемы и веточки жёлтых орхидей, напоминающих облако ярких бабочек.

Небрежно отодвинув рукой помаду, ключи, сигаретную пачку, мисс Кэти садится на атласное покрывало посреди мятых обёрток и произносит:

– Ты ничего только что не сжигала?

Кэтрин Кентон принадлежит к тому поколению женщин, которые считали мужскую эрекцию самым честным из видов лести. В наши дни мне приходится ей объяснять, что затвердевание пениса – уже не столько комплимент, сколько результат медицинского прогресса. И вызывают его пересаженные обезьяньи гланды или новейшие чудодейственные пилюли.

Можно подумать, человеческий род, а мужчины в особенности, не мог обойтись без нового вида лжи.

Я спрашиваю: разве что-нибудь не на месте?

Её фиалковые глаза пристально смотрят на мои ладони. Поглаживая пекинеса Донжуана по длинной шёрстке, мисс Кэти сетует:

– Как я устала сама себе покупать цветы…

Мои ладони запачканы копотью от прикосновения к дымовой заслонке. Сгоревшая карточка успела покрыть их пятнами сажи. Я вытираю их о складки твидовой юбки. И говорю, что всего лишь избавилась от ненужного мусора. Спалила ничего не стоящий клочок бумаги.

В телевизоре Лео Дж. Кэрролл преклонил колено перед Бетти Грейбл, которая коронует его, величая императором Наполеоном Бонапартом. Роберт Янг играет Павла Четвёртого, римского папу. Барбаре Стэнвик досталась роль задумчиво пережёвывающей жвачку Жанны Д’Арк.

Моя мисс Кэти видит саму себя, только семь разводов («Рено-ваций», сказал бы Уинчелл) и три лицевых подтяжки тому назад, впивающуюся в губы Новарро. Уинчелл не преминул бы окрестить этого красавчика «уайлдмэном». Как Алана Кэмпбелла, мужа Дороти Паркер, которого Лилиан Хеллман обозвала «козлом, не лишённым изящности». Продолжая ласкать пекинеса длинными пальцами, мисс Кэти вслух вспоминает:

– У его слюны был вкус мокрых членов десяти тысяч одиноких дальнобойщиков.

На шатком столике из кипы сценариев дожидаются своей очереди барбитураты и двойной виски. Мисс Кэти вдруг прекращает почёсывать отчего-то потемневшую мордочку пса и резко отдёргивает руку. Полотенце падает у неё с головы, и седые мокрые волосы рассыпаются по плечам. Между корнями просвечивает розовая кожа. Зелёная маска из авокадо от изумления растрескивается.

Мисс Кэти глядит на свою ладонь: с пальцев у неё капает тёмно-красная жижа.

Кэтрин Кентон жила как Гудини – великий мастер исчезновений. Она ускользала откуда угодно – из брачных уз, из психиатрических лечебниц, из плотных рамок студийных контрактов с Пандро С. Берманом… Моя мисс Кэти позволяла запереть себя лишь потому, что ей нравилось в последний момент улизнуть. Отказаться от невыгодного гастрольного тура в обществе Реда Скелтона. Увернуться от урагана «Хейзел». На третьем триместре прервать беременность от Хью Лонга. Всякий раз, когда между ней и опасностью оставалось одно мановение секундной стрелки, мисс Кэти успевала упорхнуть.