Летящая на пламя - Кинсейл Лаура - Страница 38
- Предыдущая
- 38/112
- Следующая
Он остановился на мгновение, его смуглое лицо было багровым от гнева, а все тело била такая дрожь, что трепетали широкие рукава его рубахи. Мустафа издал звук, похожий на шипение взбесившегося дикого кота.
— Христианская свинья! — завопил он. — Шакал! Брат всякой гнусности! Он жив! Он вовсе и не думал погибать! — Мустафа расцарапал себе лицо, оставив на нем глубокие отметины. — Змеиное отродье, крокодилий выродок! — Он стал кидаться на стену и колотить в нее, отскакивая при каждом ударе назад и выплясывая бешеный танец босыми ногами. — Он бросил нас! Я отдам его кишки голодным псам! Я оставлю его одного в пустыне! Я всажу ему нож в спину и плюну в лицо! — Мустафа перешел на визг и начал биться головой о стену. — Он бросил нас! Бросил! Олимпия вскочила на ноги.
— Так он не погиб?!
— Я убью его своими руками, — визжал Мустафа. Олимпия попыталась остановить беснующегося египтянина.
— Мустафа! — Она крепко ухватилась за его широкий рукав. — Мустафа!
Он был таким маленьким и невесомым, что Олимпия, казалось, могла бы запросто оторвать его от земли, но в тот момент, когда она прикоснулась к нему, он повернулся, обнял девушку и, рухнув к ее ногам, начал целовать туфли.
— Возьми меня с собой! Я выслежу его для тебя, как верный пес. Я задушу предателя его же собственным поясом! Я принесу его голову и брошу ее к твоим ногам, набив череп соломой!
— Но откуда ты знаешь, что он не погиб? С чего ты взял это? — допытывалась Олимпия, стараясь перекричать его визг.
Мустафа начал биться лбом об пол.
— Это же был хитрый трюк! Трюк, трюк! О прекраснейшая, прости меня за то, что я был так недогадлив и не разглядел это сразу. Вонючий пес, лживая змея, он забрал все драгоценности и попытался обмануть нас с помощью розыгрыша. Это нападение, эта стага — всего лишь трюк, подлый фокус, который помог ему скрыться от нас. Я знаю своего пашу. Он никогда — никогда! — не стал бы пренебрегать опасностью, угрожающей его жизни. А теперь смотри сюда, Эмирийити. — Мустафа стащил с бритой головы феску, и из нее на пол упал кожаный мешочек. Слуга высыпал на свою дрожащую ладонь его содержимое. Это были не представляющие никакой ценности гладкие морские камешки и стекляшки. — Драгоценности были здесь еще сегодня днем. И подвеска султана была надежно спрятана на моей груди, как приказал мне мой паша, поскольку он не любил снов, которые начинали сниться ему, если кто-нибудь видел подвеску на его груди. — Мустафа пал ниц, и камешки рассыпались по полу. — Но я уснул… — Внезапно он осекся и закричал: — Он мне подсыпал какого-то снадобья! Да, он подсыпал мне сонного зелья в кофе! Теперь я точно знаю это! Именно из-за этого я спал как убитый, спал, как ленивый осел, весь день напролет!
Олимпия уставилась на россыпь камней и стекляшек, валявшихся на полу. Ей трудно было дышать. Трюк!
Она закрыла глаза, стараясь восстановить в памяти всю картину покушения. Было очень темно. Что он говорил и с каким выражением лица? Ее сердце ликовало при мысли, что Шеридан жив, но ее разум восставал против совершенного им вероломства. Силы оставили Олимпию, ее колени подкашивались.
«Ублюдки, черт бы их побрал», — сказал Шеридан. Но те люди, переодетые в евреев, с тюрбанами, спрятанными под шляпами, сели вместе с ними на борт судна еще в Рамсгейте… «Они пытались убить меня!» Возмущенный голос Шеридана, в котором одновременно слышалось изумление, до сих пор звучал в ушах Олимпии. Капитан был явно удивлен этим обстоятельством, несмотря на все жуткие истории о стаге, которые сам рассказывал. Совершенно ясно, что на них в этот вечер напали две разные шайки. Одни бандиты говорили с сильным португальским акцентом, а другие действовали молча.
«О Боже, — простонал тогда Шеридан. — Кто бы мог подумать?»
Олимпия застыла на месте.
— Это были настоящие убийцы! — воскликнула она. — Те, которые носили на головах тюрбаны.
— Ну и что, если даже они и были настоящими убийцами? — возмутился Мустафа. — Ты растолкала их и спасла его. — И он собрал с пола горсть морских камешков. — А что сделал он? Вот его благодарность за все!
Олимпия провела ладонью по лбу, стараясь сосредоточиться.
— Но… но, может быть, он забрал с собой драгоценности из предосторожности? Или… как приманку… чтобы увести бандитов за собой? Сбить со следа тех, кто охотится за нами?
— Почему же тогда он не сказал мне об этом? Почему? Послушай меня, принцесса! Из этой гавани сегодня перед рассветом выходит в море какой-то корабль. Я уверен, что Шеридан-паша на его борту!
— Нет! — жалобно воскликнула Олимпия. — Он не может гак поступить с нами.
Мустафа хмыкнул и, растопырив пальцы на руке, начал загибать их по очереди.
— Он бросил меня в Стамбуле. Он бросил меня в Испании, в Альбуэре. Он продал меня пиратам в Новом Орлеане, Лаффит-паше. Он отплыл из Рангуна, оставив меня на берегу. Он подарил меня как-то одному адмиралу, но тот вернул меня ему обратно. Пять раз Шеридан-паша пытался отделаться от меня с помощью своих трюков. Он вполне способен на подобные поступки, о прекраснейшая. Уверяю вас. Он, конечно, сможет всегда оправдаться, найти самые благородные объяснения своим действиям, уж будьте уверены. Он заставит вас поверить в то, что ночь — это день. Но взгляните. — И Мустафа указал на свою голую грудь, видневшуюся в вороте рубахи. — Он забрал у меня тескери, охранное свидетельство султана. Это мог сделать только Шеридан-паша — зачем какому-нибудь вору кусочек меди, не имеющий никакой ценности для того, кто не знает, что это такое? Кто, кроме моего паши, снял бы эту подвеску с моей шеи? И кто знал, где спрятан этот знак? Нет, это не покушение на жизнь, не несчастный случай. Он сознательно бросил нас, все рассчитав и взяв с собой тескери, без которого не мог уехать.
— Но… но как он мог украсть мои драгоценности, словно простой воришка…
Мустафа возмущенно взглянул на нее.
— Я вовсе не говорил об этом! Он не простой воришка.
— Но ты же сам обвинил его в этом.
— Нет, он вовсе не подлый, недостойный вор. — Мустафа возвел глаза к потолку и продолжал мечтательно: — Мой паша — иль-Абу-Гоуш, Отец Лжи, исполненный притворства и коварства, увенчанный хитростью и здравомыслием. — Слуга вновь взглянул на Олимпию. — Это мы слишком просты, принцесса, слишком простодушны. Мы глупцы. Тебе следовало бы лучше знать его.
— О чем ты говоришь? — Олимпия сжала руки от негодования. — Ведь я доверяла ему всем сердцем.
— Ай-ай-ай! Хорошо еще, что он взял только твои драгоценности. А теперь подумай, что случилось по его вине.
— Я до сих пор не могу в это поверить. Просто не могу! Мне кажется, что их украл кто-то другой.
— Да нет же, — поморщился Мустафа. — На такую хитрую проделку способен только Шеридан-паша и никто другой! О Аллах акбар! Хорошо еще, что нам удалось раскусить его, пока не поздно. — И Мустафа прижался лбом к ее лодыжкам, словно верный пес, обожающий свою хозяйку. — Что же мы будем теперь делать, принцесса?
— Я… я не знаю. — Олимпия кусала губы, находясь в полном замешательстве.
— Может быть, ты прикажешь, чтобы твой презренный раб отправился в гавань и навел справки о корабле, на котором хочет улизнуть этот гнусный британский дьявол?
Олимпия опустила голову.
— Я не знаю. Я все еще не могу в это поверить. Не могу… — Ее голос задрожал, и она замолчала.
— Я пойду и сделаю все, что ты скажешь, о прекраснейшая. Клянусь, ты не уступаешь в хитрости и уме Шеридану-паше. А красотою ты затмеваешь Полярную Звезду.
Комок подкатил к горлу Олимпии, на ее глаза набежали слезы.
— Я — жирная, тупая трусиха. Мустафа вскинул голову.
— Все, созданное Аллахом, — прекрасно, — сказал он. — Ты похожа на газель, моя принцесса. Твои глаза — словно прохладные зеленоватые воды оазиса; твои волосы . — словно утреннее солнце; твои руки и ноги достойны восхищения, о возлюбленная моего коварного паши. А теперь я отправлюсь на пристань.
Когда дверь за ним закрылась, Олимпия устремила невидящий взор на стену.
- Предыдущая
- 38/112
- Следующая
