«Белая чайка» или «Красный скорпион» - Кирицэ Константин - Страница 16

• Предыдущая
• 16/64
• Следующая

— Эмиль меня не интересует! — несколько взвинченным тоном сказал Пауль. — Прошу всех в зал…

Он сам рассадил приглашенных. Меня и Сильвию — в третий ряд, на самые лучшие места. Сицилийца немного подальше, рядом пару голубков — Раду и Елену. Эксперта-счетовода — примерно в центре зала. Сначала я наблюдал за влюбленными. Они сидели, тесно прижавшись друг к другу, позабыв обо всем на свете — о театре, о публике, о времени.

Представление задерживалось, хотя переполненный зал аплодисментами требовал поднять занавес. Думаю, что звонок прозвенел с более чем получасовым опозданием. Наконец перед публикой появился Пауль Соран.

Я рассказал Сильвии о своих подозрениях в отношении причин задержки спектакля, но она, слегка улыбнувшись, ничего на это не ответила. Она опиралась на мою руку и все время молчала. Чего еще опасаться? Почему опасаться? К черту все эти дружеские предупреждения! Дурак все-таки этот Пауль!

Конечно, дурак, только в определенном смысле. Потому что его появление на сцене на фоне неподвижного занавеса было в самом деле впечатляющим. Он начал с того, что раскрыл причину задержки представления.

— Простите меня, пожалуйста, мои дорогие и понятливые зрители, — сказал он. — Вчера в Мангалии очень симпатичный безымянный паренек, влюбленный в звездный идеал, встретил девушку, имени у которой тоже не было или, быть может, имя ей было Красота…

И Пауль совершенно честно повторил, не опуская мельчайших подробностей, историю Дана и девушки из Мангалии.

В заключение он прямо обратился к зрителям:

— Разве мы могли отвергнуть просьбу юноши? Ведь так можно погасить звезду… — после чего он указал в зал. — Мой дорогой безымянный друг, моя дорогая безымянная, но прекрасная незнакомка, добро пожаловать на наше представление!

Раздался взрыв аплодисментов. Взоры всего зала устремились к местам, на которые указал Пауль. Некоторые бросали влюбленным цветы. Я тоже сделал знак рукой, безадресный знак, ибо в тот момент меня совершенно ничего не интересовало. Голова Сильвии покоилась на моем плече, а ее волосы ласкали мне шею. Я чувствовал ее дыхание и мечтал превратиться вместе с ней в мраморное изваяние, чтобы навсегда остаться рядом. Может быть, я и видел какие-то эпизоды представления — когда я чувствовал, что на сцене Пауль, я открывал глаза и улыбался, но не более того. Мы пришли в себя только в антракте. Однако оставались на своих местах и не покинули их даже тогда, когда сицилиец нас обнаружил и пригласил в буфет выпить прохладительного и познакомиться с девушкой Дана. Приглашение было робким и сопровождалось любезнейшими извинениями, что не помешало ему, однако, весьма вульгарно мне подмигнуть. Ну его к черту!

Быть может, это было в целом и неплохое представление, но мне запомнились лишь выходы Пауля, показавшего себя настоящим гением. Воспользовавшись в качестве отправного пункта историей Дана и девушки, он как музыкант импровизировал на заданную тему. В конце он вновь обратился к двум влюбленным, и, когда взоры зрителей устремились к местам, указанным его рукой, он медленно поклонился и произнес проникновенным голосом:

— … Они ушли… Пора идти и нам…

Мы подождали его на выходе. Он немного задержался.

— Меня Дан не отпускал, — извинился он, наконец появившись. — Девушке хотелось обязательно поцеловать меня… в лоб.

— Она меня тоже поцеловала! — живо вставил дон Петрини, но его наглые глазки искали утраченную Елену, стоявшую под руку с Раду.

Все вместе мы пешком отправились в гостиницу. Кажется, я все время шел рядом с Сильвией. Даже когда ее рядом не было, я все время чувствовал, как она опирается на мою руку или кладет голову мне на плечо. Я самый счастливый человек на свете.

Какая дивная ночь…

Понедельник, 7 июля.

Ужасный день! Не жертва ли я какого-то кошмара? Хотелось бы сохранить ясную голову, пока не закончу свои заметки и не отошлю рукопись в газету, не меняя ни слова. Случилось нечто ужасное, будто к нам закрался дьявол и мстит за все земные радости.

Ужасный день! Его предвещало утро. Отвратительное, дождливое, холодное, беспокойное, туманное, напряженное, судорожное утро. Утро мельтешащих, странных, незнакомых ликов. Это были наши лица, но они казались чужими, неизвестными.

Даже персонал гостиницы был на взводе. Когда я спустился в холл, портье не встретил меня своей обычной любезной улыбкой.

— Большой скандал! — прошептал он. — Не знаю, откуда узнал господин Жильберт Паскал…

С помощью портье до меня быстро дошла суть происшествия. Адвокат запер Елену в комнате и забрал ключ с собой. С чьей-то помощью девице удалось выпрыгнуть из окна. (Вот, оказывается, как Елена умудрилась попасть на представление.) Вероятно, адвокат нанял шпиона (я сразу же подумал, о носатой горничной), который обо всем ему донес. Последовал страшный скандал в кабинете директора (будто бы директор был в чем-то виноват!), завершившийся требованием господина адвоката подготовить ему счет и багаж к ночному поезду. Девушка кричала, что покончит с собой, но господии Жильберт Паскал остался непреклонен.

Я одиноко бродил по холлу гостиницы, вспоминая жаркие объяснения и выражение счастья на лицах Раду и Елены в зрительном зале. Во мне нарастала злость. Я решил немедленно поговорить с адвокатом, и для этого мне даже не пришлось куда-либо идти. Господин адвокат и вице-президент Жильберт Паскал собственной персоной, вдруг, как из-под земли, появился передо мной.

— Знаю, я некстати… — начал он, — Хотя я вам в отцы гожусь, я прошу вас извинить меня и выслушать. Думаю, то, что случилось этой ночью, больше уже ни для кого не секрет…

— Не понимаю, какова моя роль…

— Вы — единственный, кто пользуется известным авторитетом здесь, а значит, и в пансионате напротив… По всей видимости, вы интеллигентный и порядочный человек… хотелось бы верить… Тогда просил бы вас мне объяснить… Я просил господина Стояна, добившись от него честного слова, выкинуть Елену из головы… И при всем при этом… Вы тоже слышали… Не низость ли это, господин Энеску, неслыханная низость?

Он был вне себя от ярости, однако во всех его жестах и словах чувствовалась боль, боль, которую он не мог сдержать. Правда, жалости он во мне не вызывал, и я ему ответил напрямик:

— О подобных низостях написаны сотни тысяч книг. Некоторые из них стали гордостью человечества, и, если бы даже после нас остались потомкам лишь одни только эти творения, я бы не стал об этом особенно сожалеть.

— Господин Энеску! — грубо выкрикнул он. — Я живу не в мире поэзии. Я живу в мире конкретных вещей, в котором для счастья нужно много золота… и пота… и страданья… и крови… и… и…

Он мучился, словно зарезанный козел, как бы сказал Аргези [9], а я был бесчувствен, как скала. Даже жалости, охватившей было меня в начале разговора, я больше не испытывал. Интересно, что бы сказала и что бы сделала Сильвия на моем месте?

— Вам бы лучше поговорить с Еленой, — сказал я. — В конце концов, ей решать…

— Я говорил с ней. Она клялась со слезами на глазах, клялась всеми святыми, что образумится. Но я не могу ей больше верить… Уже не в первый раз она дает подобные клятвы. И до отъезда на море валялась у меня в ногах. Поэтому я и прошу вас мне помочь. В этом вопросе можете рассчитывать на мою скромность и… признательность. У меня есть связи, которые могли бы значительно облегчить вашу карьеру… Если возникнут какие-то препоны, я мог бы вмешаться, конечно, без какой-либо огласки, с тем, чтобы масштабы вашего официального задания расширились. Никто не узнает, что вы не журналист…

Я опешил и не мог произнести ни слова. Адвокат с ватными волосами отступил на шаг и зашептал:

— Не беспокойтесь, господин Энеску. Я сохраню вашу тайну… В любом случае, сообщаю вам, что господина Раду Стояна из своего страхового общества я уволил. Официально объявляю также, что возбужу против него судебный иск по обвинению в халатности и попытке мошенничества… И всё это документально докажу!

• Предыдущая
• 16/64
• Следующая