Наедине с булимией. Обретая себя. - Брамс Алина - Страница 16

стороны, голос разума вещал о силе воли и принципах, с другой – душа и тело требовали

противодействия. Две разных сущности тянули одеяло на себя, и было не совсем понятно, кто из

них победит.

Эффект от восточных средств лечения души начал проявляться в том, что мое сознание

расслабилось вслед за телом, и постепенно та глыба льда, айсберг из потопленных проблем,

поднимался все выше и понемногу оттаивал. Я начала понимать причину любого дискомфорта и

цепную реакцию между болью и булимией. За пониманием пришло осознание путей решения, и

впервые вслед за расслабленным созерцанием у меня также появились силы для

целенаправленных действий. Я перестала обижаться на людей, так как все обиды бессмысленны в

сущности своей, но при этом ведут к катастрофическим нарушениям в восприятии мира.

Затаенные внутренние силы, накопленные за долгие годы долгой борьбы с самой собой и

разбуженные ежедневным диалогом тела и души, стали выплескиваться в виде безумных

приступов радости и веселья, не сменяющихся потом апатией, как при депрессии, а лишь

рассеивающихся в течение времени и придающих всему моему существованию золотистые

оттенки.

Прошло около месяца и однажды, во время медитации, мое сознание и тело совершили надо мной

странную вещь. Я, как обычно, полностью расслабилась, пропустила теплые волны энергии сквозь

себя, и вдруг ясно ощутила запахи лета и реки, увидела солнечного зайчика, скачущего под

ногами, резную тень от листиков деревьев, и услышала чуть слышную смесь смеха и голосов. Я

потонула в детстве. Кто-то включил свет в моей голове, и волны удивительного наслаждения

накатывали все снова и снова, заполняя собой все имеющееся внутри меня пустое пространство.

Это был восторг, это была жизнь, и это был эмоциональный оргазм. Я поняла, что в голове моей

где-то есть место, где хранятся абсолютно все воспоминания: веселые, грустные, хорошие и злые.

И, к счастью, там же, в каких-то неведомых стеллажах был сохранен каждый день детства, куда

было возможно попасть лишь по особому благоволению разума.

Ощущение детства наполнило весь тот день давно забытым свежим дыханием счастья:

возможностью радоваться солнцу, ветру, дождю, возможностью чувствовать воздух, петь и

слышать пенье. Я могла радостно спать, есть, гулять, плясать, прыгать, просто лежать – все

приносило в тот день давно забытое удовлетворение. Как здорово – взять и просто отпустить все

«взрослые» проблемы от себя на волю. Почувствовать себя внутри себя - без дискомфорта.

Я постоянно прислушивалась к своему дыханию: вдох – прохладный воздух, выдох – теплый. И

постепенно входила в состояние мечтательности и свободы. Я представляла, как энергия

рождается где-то в животе, растет и наполняет всю меня, затем бежит по мне по кругу, насыщая

каждую клетку своим теплом и силой. Живот полностью расслаблялся.

Я отпускала все то, что копилось во мне долгие годы: недовольство собой, раздражительность,

слишком высокие планки успеха, скованность, ярость, обиды, страхи. Все это растворялось в

огромном море сознания. Вот что такое безграничность и бесконечность. Мои мысли –

безграничны, а душа – бесконечна. Мои разум, душа и тело – вот три грани, три кита, на которых

держится мое существование. И все они должны быть в мире. Если что-то не в порядке, один из

них дает сигнал другому, и тогда начинает что-то происходить.

Я поняла, почему Она появилась в моей жизни. Что-то сломалось, и Она была сигналом. Мне

осталось лишь понять, когда и что произошло. «Ты должна вспомнить», - вот что Она имела в

виду. Я должна была вспомнить что-то, что разрушило единство троицы. Но что же это было? Я

начала копать в обратном направлении, назад во временном пространстве.

В своих письмах Маша помогала мне наводящими вопросами. Порой ее вопросы раздражали меня

или ставили в тупик, но я честно отвечала, стараясь по возможности развить тему и сделать какие-

то выводы, что чаще всего мне удавалось. Иногда же вопросы словно повисали в воздухе без

внятного ответа, повисали до лучших времен.

Маша продолжала тему родителей и детства. Мне начало казаться, что я рассказала уже все, что

могла, и дальнейшее расследование бессмысленно. Но она не останавливалась: «что ты

чувствуешь к отцу, а что - к матери? И как это было раньше? Что ты любила и не любила в детстве,

а из еды? А как вы собирались вместе, а как ты училась, а помогали ли родители, и если да – кто

больше? А мамин алкоголизм, а папин гнев?» И дальше, дальше, дальше.

Мне не хотелось думать о родительской семье. Мне казалось, что я уже столько времени провела в

размышлениях о своих родителях и брате, что знала о них все, и вспоминать больше ничего не

хотелось. «Все прошло и ушло, и нечего ворошить прошлое», - думала я, но Ее слова о том, что я

должна что-то вспомнить, заставляли меня продолжать отвечать на Машины вопросы.

В результате, поток затворенных в подсознании воспоминаний хлынул и заполонил собой весь

мой разум. Я думала и переживала снова все то, что происходило пять, десять, пятнадцать лет

назад. Особенно болезненно было вспоминать некоторые моменты, которые я долго пыталась

забыть, - и тем обиднее было снова выпустить их на свободу. Но в этот раз Она помогала мне

справиться с ними, отлавливая и откидывая назад самые злые и бесполезные мысли.

Перед глазами проплывали нанесенные в гневе отцом обиды, унизительные слова и ругань.

Интонации, фразы, жесты. Мои ощущения справедливой ярости, обиды и беспомощности. В то

время полная зависимость лишала меня возможности сопротивления, но я все равно пыталась это

делать, получая взамен втрое более жестокий ответ.

Я вспоминала, шаг за шагом, запрятанные в самой глубине подсознания оскорбления в мой адрес,

все испорченные семейные праздники, поздние возвращения отца домой, слезы матери около окна

на кухне. Я вспоминала, как всегда боялась сделать или сказать что-то не так в его присутствии,

как мои друзья отказывались заходить ко мне в гости, если он был дома, потому что ему ничего не

стоило распахнуть дверь в комнату со словами «Миле нужно учить уроки, идите по домам».

Отец никогда не бил и не наказывал меня, за исключением, возможно, того единственного случая

с мытьем посуды. Но он делал хуже: он держал меня и Славу в постоянном напряжении от

ожидания словесного удара. Я никогда не была полностью расслаблена в его присутствии, так как

он не считался с моим и Славиным внутренним миром, как, полагаю, и с внутренним миром

многих других людей. Ему были чуждо осознание того, что у окружающих есть чувство

собственного достоинства, застенчивость или, напротив, непосредственность, собственные мысли

и мнение, собственные тайны и желания, личный выбор и решения. Сколько себя помню, он

никогда не считался с этим.

Вся забота о нас со Славой проходила под лозунгом «Вы слишком тупые, чтобы иметь право

голоса». Мы жили по жесткой указке, «что, как и когда», а если нам и доводилось почувствовать

запах свободы, то этот запах имел примесь угарного газа от страха того, что отец увидит или

узнает.

Каждый человек рождается с заложенными границами и возможностями нервной системы. То, что

одного закаляет и является движущей силой на пути к дальнейшему успеху, для другого

становится тяжелым камнем на шее, который тянет вниз все глубже и глубже, пока не убьет.

Слава был романтиком. Он был таким с рождения – первенцем-наследником, обласканным

вниманием мамы, бабушек, теток. Он с молоком матери впитал нежность и любовь в вариации

бесконечности и отсутствия условностей: любят, просто потому что любят.

Отец же всю жизнь хотел получить генетическое воспроизведение себя, как опору, подтверждение