Тайная история Леонардо да Винчи - Данн Джек - Страница 51

• Предыдущая
• 51/130
• Следующая

— Прекраснейшая вещь, — выдохнула Джиневра, стянув гульфик Леонардо и переместившись так, чтобы принять его пенис в рот и даровать ему высшее и наиболее интимное наслаждение.

Она никогда прежде не делала этого, и от тепла ее губ Леонардо словно съеживался и съеживался, покуда весь не стал этой частью тела между ног, раскалившейся, точно уголь; но он боролся со своими ощущениями и смотрел на труд его возлюбленной, чистый и святой, дивный, как глас небесный. Она поклонялась ему с любовью, далекой от похоти, с совершеннейшей формой любви, о которой мечтал Платон… или, быть может, Рафаил, святейший из ангелов.

И Леонардо ритмично двигался в ответ, целуя Джиневру, вкушая ее солоноватые соки, нависая над ней — его торчащий пенис был словно якорь, ищущий своего пристанища; и они смотрели, не отрываясь, в глаза друг другу, когда Леонардо прижимался к ней так сильно, насколько позволяли их кости. Они быстро привели друг друга к завершению, потому что их чувства были чересчур раскалены, чтобы им можно было воспрепятствовать, и особенно это касалось Леонардо — он не смог сдержать семяизвержение. Но он продолжал вжиматься в нее, проникать глубже, ибо, хоть и насытился, хоть его пенис стал немым и бесчувственным, он был полон решимости дать ей то же наслаждение, которое испытал сам. Он трудился над Джиневрой, точно она была камнем, которому должно придать резцом форму; и наконец она сдалась и, шепотом повторяя, как она его любит, напряглась и выгнулась на полу, который был увлажнен их потом. Она совершенно не сознавала себя, растворившись на миг в чистейшей влаге любви и наслаждения.

Леонардо лежал, не засыпая, но плывя где-то между сном и бодрствованием; он крепко сжимал в объятиях Джиневру. Она не спала и следила за ним взглядом.

— Леонардо… Леонардо!..

— Что? — отозвался он невнятно, потому что лицом утыкался в ее грудь. Он отстранился, опираясь на локоть, чтобы видеть лицо Джиневры.

— Ты когда-нибудь занимался любовью с мадонной Симонеттой? — спросила Джиневра.

Она стала вдруг серьезна и одновременно ребячлива; но ее глаза на миг словно отразили рыжее пламя волос.

— Нет, — сказал Леонардо, мгновенно обретая контроль над собой. Он выдавил смешок и сел. — Конечно нет. С чего ты взяла?

Джиневра пожала плечами, словно забыв уже, что задала ему такой вопрос, и притянула его к себе. И все же Леонардо не мог не чувствовать, что его застали врасплох.

— Много женщин склонялось перед тобой так, как я? — спросила она, имея в виду свою нежную фелляцию.

— Джиневра! — воскликнул Леонардо. — Что за вопросы?

— А, значит, так много, что и ответить не можешь? — лукаво осведомилась она.

— Ну да, бессчетное множество, — ответил он, расслабляясь, и начал ласкать ее, касаться ее лица, шеи, плеч, затем груди.

И она касалась его.

Он снова обрел ее, благодарение чуду Симонетты. Но в то время, когда Леонардо и Джиневра занимались любовью, словно сотворяя одну на двоих шумную молитву, мысли его затемнил фантом — Симонетта. Он не мог не воображать ее, словно под ним была она, а не его истинная Джиневра, словно его касались светлые волосы Симонетты, бледная кожа Симонетты влажно приникала к его коже, словно она была здесь для того, чтобы мучить его, втягивая в свой древний влажный водоворот экстаза.

Леонардо зажмурился, пытаясь изгнать призрачное присутствие Симонетты, но тут он достиг оргазма, и его вина преобразилась в наслаждение.

Ибо такова извращенность даже самого пылкого любовника.

Следующие дни текли приятно и лениво, точно на исходе лета, но без летней жары и влаги. На время Леонардо почувствовал себя счастливым, как никогда. Хотя он постоянно изобретал и чертил машины, работа перестала быть главной его страстью. Но точно так же, как он грезил о Джиневре, так идеи естественно и непрошено рождались в его руках и мозгу; его смертоносные машины появлялись на свет точно так же, как женские портреты, словно его творческая мощь — и любовь — была слепа, как судьба.

Он жил, изо дня в день, день за днем ожидая, когда Лоренцо пригласит его работать в садах Медичи и реставрировать статую сатира Марсия. Между тем он трудился для Андреа, брал небольшие и несложные заказы (как, например, украшение циферблата часов для смиренных монахов из Сан Донато), гулял с Никколо в окрестностях Флоренции, делая зарисовки и записи в переплетенном в кожу блокноте; навещал Сандро и даже Пико делла Мирандолу, дружба с которым все крепла.

Был сезон карнавалов, и флорентийцы находили странную, почти свирепую радость в этих ритуалах весны — турнирах, пирах, состязаниях игроков в мяч и бесконечных парадах, которые наводняли бульвары гигантскими плотами и армиями вооруженных всадников в эффектных костюмах.

Первый Гражданин не был исключением. Хотя Лоренцо упорно не замечал настойчивых и пылких предложений Леонардо насчет летающих машин, вооружения и военной техники, он поспешил пригласить Леонардо, славившегося силой и ловкостью, в свою команду игроков в мяч. Честь немалая, потому что игроки были из благороднейших флорентийских семей и игры обставлялись с не меньшей пышностью и церемониями, чем любой турнир.

С барабанщиками, судьями, трубачами, знаменщиками и вбрасывателями мячей в командах было по двадцать семь человек. Леонардо с радостью облачился в алые с золотом цвета Медичи: легкие туфли, платье из шелка и бархата — рейтузы, куртка, шапочка. Он подождет, пока не сумеет убедить Лоренцо в своих достоинствах военного инженера; пока же он был в команде Медичи, он — перехватчик. Он и Джулиано, брат Лоренцо, должны атаковать бегунов противника, у одного из которых будет мяч.

Игра была воистину костоломной: частенько ломали руки, запросто разбивали головы. Известны были случаи, когда игроки погибали на поле, как в битве; однажды такое произошло и во время игры команд Медичи и Пацци. Трагическая случайность — юному бегуну из семьи Нерли сломали хребет. Он носил цвета Пацци. Удар — нечаянно, конечно, — нанес сам Джулиано, так что Пацци выжали из этого случая все, что могли: они делали деньги из своей ненависти к Медичи. Лоренцо заплатил семье Нерли и тем сохранил их верность.

Но хотя Леонардо жил каждым мгновением, он жил для Джиневры, для тех благословенных дней, когда слуга Симонетты прибегал в мастерскую Верроккьо, чтобы отвести Леонардо в особняк Наттанео Веспуччи. Там он проводил часок наедине с Симонеттой, как брат с сестрой, покуда она преображалась в Гаддиано, в мужчину; и Леонардо даже привык воспринимать ее как юношу — как Сандро, Зороастро или даже Никко.

И она даровала ему Джиневру, словно в ее власти было даровать жизнь и любовь.

В эти часы Леонардо писал и занимался любовью. Он сделал портрет Джиневры своим, и можно было сказать, что сама картина столько же говорит о Леонардо, сколько изображает Джиневру, ибо он обратил масло и лак Симонетты в самую суть своих грез, и тем не менее каждая деталь здесь служила общему. Симонетта писала точно и блистательно; но Леонардо превратил ее картину в поэму света, видение, оду, обретшую плоть. За золотистым лицом Джиневры, которое теперь лучилось собственным сиянием, словно она была самой Девой, Леонардо написал кусты можжевельника, в которых заключалось, как в рамке, телесное и одновременно духовное великолепие Джиневры. Он избрал можжевельник ради игры слов: по-французски можжевельник «genievre». В длинные гибкие руки Джиневры он вложил флейту святой Вивианы: говорили, что этим инструментом подвижница трогала и слабейшие, и самые твердые сердца. Все прочее, кроме Джиневры, на картине тонуло в розоватой дымке, и в этой дымке, во мгле дальних холмов Леонардо написал свой собор памяти.

• Предыдущая
• 51/130
• Следующая