Ловушка горше смерти - Климова Светлана - Страница 16

• Предыдущая
• 16/85
• Следующая

Он не скрывал, что Лина его очень и очень интересует.

Иван ушел в шахматный клуб. Девочка осталась и занялась игрушками.

Кашель ее стал чаще, когда закурили все разом; Лина тотчас увела дочь в спальню, с удивлением заметив, что Алексей Петрович вопреки своим принципам также взял сигарету. Она была почти спокойна, но вполне расслабиться ей не давала эта женщина, сразу же напомнившая тех жестоких и психически неустойчивых баб, что встречались ей в колонии. Женщина, безусловно, сразу почувствовала в Лине что-то, словно ищейка. Однако наверняка знать она ничего не могла, потому что о прошлом Лины достоверно было известно лишь двоим: адвокату и Манечке; даже Коробову она объяснила свое пятилетнее отсутствие в Москве контрактом в одном из северных городов, работой в музыкальном театре. Лина уже подходила к двери, когда услышала, как мужчина проговорил:

— Последний срок — первое сентября. И ни о чем больше нас не просите.

Мы всего лишь посредники…

— И вот что еще, — добавила женщина сухо, — ваш младший ребенок, очевидно, нуждается в оздоровлении… В средствах вы ограничены, может быть, Алексей Петрович, мы заберем ее к нам на дачу? Там лес, река, ягоды. Если вы считаете, что она будет скучать, можете прислать и сына, хотя мне показалось, что они не очень ладят. Не беспокойтесь, у нас по соседству много ребятишек…

— Мама сможет навещать девочку… — произнес мужчина, и Лина распахнула дверь.

— Алеша, — сказала она, — ты отдал деньги? — Коробов молчал, и Лина продолжала:

— Отдай немедленно, и пусть эти люди уходят…

— Полина!

— Не позднее чем через месяц вы получите все полностью, — раздельно выговаривая слова, сказала Лина, — так и передайте тем, кто вас прислал. Это я вам обещаю. И если вы посмеете хоть раз еще заикнуться о детях…

— Полина, — вскричал Коробов растерянно, — нельзя же так! Давайте все вместе искать выход.

— Пусть они оба убираются к черту! — сказала Лина и вышла на кухню, хлопнув дверью.

Когда Коробов заглянул к ней, она уже была спокойна.

— Зачем же так? — проговорил он. — Ты все испортила. Что у тебя за характер? Я их почти уже убедил…

— В чем ты их убедил? — перебила жена. — О чем ты мог этих людей просить? Ты кругом виноват, а теперь был готов еще и ребенка отдать в залог. Ты сумасшедший, Алексей…

— Не говори этого, — произнес Алексей Петрович, беря ее за руку, — у нас нет выхода. Квартиру продавать ты не хочешь, уступать ни в чем не намерена… Мы бы отправили детей к ним за город и уже вдвоем решили бы… Иван в состоянии присмотреть за девочкой…

— Вот как? — вскричала Лина, выдергивая руку. — Теперь и Ванька тебе пригодился? Да ты и в самом деле не в себе. Ты что, не видишь, с кем связался?

Уйди с глаз!

— Лина, погоди, — твердил Коробов, волочась за ней в гостиную, где она, распахнув окно, начала сметать со стола остатки трапезы, — дай я тебе помогу!..

— Побудь с Катей, — воскликнула Лина, — не мешай мне, ради Бога…

К полуночи он пришел к ней в комнату. Она увидела, какое у Коробова измученное, словно свинцом налитое лицо, и позволила ему остаться. Он не мог знать, что, пока она мыла посуду, швыряла остатки еды в холодильник, поила возвратившегося сына чаем, укладывала дочь и, напоследок яростно вымыв полы во всей квартире, наконец угомонилась, — что в это время Лина приняла решение, о котором и сообщила, как только он лег рядом и обнял ее. Она сказала мужу, что после того, как они отвезут девочку в Полтаву, она с сыном на несколько дней отправится в Москву и привезет деньги. Недостающие пятнадцать тысяч долларов.

— Не бросай меня, — пробормотал Алексей Петрович, обнимая Лину еще крепче теплыми твердыми ладонями и не понимая того, о чем она говорит. — Не уезжай, они убьют меня… Они и до тебя доберутся, Полина. Ты не должна меня бросать…

— . Не сходи с ума, — проговорила Лина, — выслушай меня! Перестань дрожать. Все будет отлично. Тебе необходимо потерпеть всего неделю, Алеша! — Но она уже понимала, что сейчас объяснять ему что-либо бесполезно, он ее не услышит. И как в юности, в ту первую ночь с ним, ощутила в себе первобытную тяжесть, от которой не избавляли ни слова, ни уговоры и которая требовала только одного: не думая ни о чем, подчиниться этой всеразрушающей силе на пути к покою и тишине…

Пятого июня вместе с мальчиком они уехали в Москву, вызвонив накануне Дмитрия Константиновича Семернина, который, к счастью, оказался на месте.

Коробов до поры оставался дома в одиночестве, полностью положившись на решение Лины.

Марк никогда не боялся ночи. Еще подростком он испытал ее странное обаяние. Пустынные проспекты, редкие машины, закрытое метро, одинокие прохожие, нетвердо бредущие к остывающим семейным очагам… Лицо города словно очищалось, и в тишине слышалось глухое подземное биение каменного сердца, смутный гул тайной жизни. Тогда он мог часами бродить в сумраке переулков, бормоча под нос что-то вроде обрывков стихотворных строк, полагаясь только на себя, на свою силу, быстроту ног и мгновенную реакцию. Ему везло, как пьяному или умалишенному: ни разу за все эти годы он не столкнулся со зверьем, которое выползает в полуночные часы с окраин и тянется к центру, откуда сквозняк доносит запашок добычи.

Так и сейчас, во втором часу ноябрьской ночи восемьдесят первого, он неторопливо двигался из Медведкова в сторону ВДНХ, к дому, засидевшись сверх всяких ожиданий у одной в прошлом весьма влиятельной старушенции, которую вот уже месяц как посещал с совершенно определенной целью. Сегодня эта цель была наконец достигнута. В сумке, висевшей на плече Марка, в плотной, обтянутой холстом папке лежали четыре акварели Врубеля. Из них две — замечательные, никем прежде не виданные «Сирени». Кроме того, в папке имелись документы, пятьсот шестьдесят долларов и тонкие 66 перчатки серой кожи, а во внутреннем кармане его синей пуховой куртки покоилась в тепле замечательная телескопическая дубинка, привезенная приятелем из Швеции и так ни разу и не пущенная в дело. А между тем затемненный город первого постолимпийского года был куда опаснее Москвы в конце шестидесятых. Лаково-черные лужи похрустывали ледком, морозец выжег из воздуха осточертевшую сырость, и дышалось глубоко и спокойно, как во сне.

Размышляя о причудах покойного супруга старушенции, собравшего обширную коллекцию акварельной живописи, большую часть которой составлял сущий мусор, рыночные поделки и ученические листы, Марк обогнул ступени, ведшие к массивным дверям подъезда пятиэтажного, сталинской постройки, но сильно запущенного дома с гранитными пилястрами по фасаду. Над тяжелой дверью мутно тлел слабый плафон.

Когда, обходя лужи, Марк спрыгнул с бордюра на мостовую и ускорил шаги, дверь позади него с визгом распахнулась и невнятный, мятый какой-то голос окликнул:

— Эй, эй! Остановитесь! Прошу вас, постойте минуту! Помогите! Да остановитесь же вы!

Вопреки раз и навсегда взятому правилу Марк круто развернулся и оглядел звавшего. Им оказался молодой человек в телогрейке и сапогах, белобрысый, взъерошенный, с серым, как оберточная бумага, лицом. Совершая нелепые телодвижения, молодой человек пытался сказать что-то еще, но губы его прыгали, словно не находя друг друга, и ничего членораздельного не выходило.

— Отойдите от двери, — сказал Марк. — Спуститесь. Молодой человек оторвался от створки и, оскальзываясь на ступенях, торопливо приблизился. Марк почувствовал затхлый дух погреба, пыли, прелых овощей и — слабее — алкоголя.

— В чем дело?

Молодой человек с силой обхватил себя руками под грудью, просунув ладони под мышки, и качнулся назад. Марк чуть отступил, сдерживая дыхание.

— Там у меня… несчастье!

— Успокойтесь, — сказал Марк. — Быстро — что случилось?

Обоняние его не подвело. Минутой позже выяснилось, что парень в ватнике и его пожилой отец, отправившись с утра в деревню под Балабаново, где жили родственники, за картошкой, только к ночи нашли машину и в Москве оказались в двенадцатом часу. Водитель свалил мешки у подъезда, и им ничего не оставалось, как начать таскать их в подвал, где жильцы дома выгородили себе индивидуальные клетушки погребов по квартирам. Сил не было, но бросить добро без присмотра казалось немыслимым. Они уже сделали по три ходки, когда старший, прямо на лестнице, ведущей в подвал, глухо ухнул под мешком, дернулся, словно вывертываясь из-под ноши, и рухнул вниз. Когда сын, перепуганно окликая, сбежал к нему, тот уже не дышал. Дослушав, Марк поднял брови и спросил:

• Предыдущая
• 16/85
• Следующая