Государственные игры - Клэнси Том - Страница 37

• Предыдущая
• 37/102
• Следующая

И все же что-нибудь Рихтер да сделает. Должен сделать. Честь обязывает.

Отвернувшись от окна, Доминик направился к себе в кабинет. Порассуждать занятие всегда интересное, но абсолютно бесцельное. Доминик мог быть уверен только в одном: он был рад, что находится на своем месте, а не на месте Рихтера.

Когда деревья чуть расступились, Карин Доринг, посмотрев вперед, даже улыбнулась, что она редко себе позволяла.

Лагерь раскинулся в одном из самых красивых мест из всех, что ей доводилось когда-либо видеть. Семья Манфреда лет десять назад купила этот участок на реке Ляйне. Это были восемь с лишним гектаров пахнувшего свежестью леса, ограниченного рекой с востока и высоким холмом с запада. С севера его защищал глубокий провал, а деревья укрывали землю от любопытных взглядов с воздуха.

Разбитый последователями Доринг лагерь представлял собой четыре ряда двухместных палаток по пять штук в каждом. Сверху тенты прикрыли ветками, чтобы их нельзя было заметить с воздуха, когда власти займутся поисками украденного со съемочной площадки трейлера. Автотранспорт, на котором приехали обитатели лагеря, был составлен рядами южнее палаток и тоже замаскирован.

Гарбсен, ближайший к лагерю город, находился километрах в тридцати южнее. Наземные поиски террористов, напавших на съемочную группу, начнутся именно там и двинутся в сторону Ганновера – места проведения основных мероприятий в рамках “дней хаоса”. А это было намного юго-восточнее. Власти навряд ли станут искать их здесь, в этом волшебном месте из сказок братьев Гримм. Они не могут себе позволить распылять силы, по крайней мере не в течение ближайших трех суток, а по окончании “дней хаоса” Карин и ее последователи отсюда исчезнут. Даже если полиция придет к выводу, что нападение – ее рук дело, и даже если им удастся отыскать лагерь, захватить кого-либо у них все равно не получится. Часовые поднимут тревогу, а служебные собаки задержат полицию на время, достаточное, чтобы сжечь реликвии или утопить их в озере. Грустная, но необходимая предосторожность, ибо свидетельств об их причастности к нападению на съемочную площадку быть не должно.

Пусть только попробуют нас поймать, пренебрежительно подумала Карин. И если только понадобится, они будут сражаться до последнего солдата. Пусть немецкое правительство издает свои законы с извинениями, не соглашается с собственным прошлым, пресмыкается перед Соединенными Штатами и остальной Европой. Она со своими соратниками не станет прогибаться. А придет время, и Германия примет с распростертыми объятиями то наследие, которое она помогла сохранить.

Сорок прибывших сюда членов отряда “Фойер” относились к самым преданным последователям Карин. Когда микроавтобус подъехал ближе к лагерю, среди тех, кто находились неподалеку от его периметра, раздались приветственные возгласы. К тому времени, когда Рольф пристроил микроавтобус с южной стороны от установленных в ряд остальных машин, “фойермэншен”, как называла их Карин и что по-немецки значило “пожарники”, уже выстроились полукругом. Вскинув руки в нацистском приветствии, только не с вытянутыми, а со сжатыми в кулак пальцами, они раз за разом принялись выкрикивать: “ Sieger Feuer!” – “пламя – победитель”.

Выйдя из кабины, Карин никак не ответила на приветствия. Она подошла к задней дверце автобуса и, распахнув ее, извлекла стальной шлем. На нем были пятна ржавчины, его черный подбородочный ремешок из кожи потерся и потрескался, но маленький щит с красно-бело-черной эмблемой на белом поле с правой стороны шлема и серебристый орел со свастикой с левой остались непотускневшими и чистыми.

Карин вытянула руки со шлемом перед собой и приподняла лицо, как если бы собралась кого-то короновать.

– Воины дела, – торжественно заговорила она, – сегодня мы одержали великую победу. Эти реликвии Рейха были отобраны у праздных коллекционеров, всяких там умников и отставных вояк. Теперь они снова находятся в руках настоящих бойцов. В руках истинных патриотов.

– Зигер фойер! – одновременно выкрикнули “пожарники”, и Карин передала шлем ближайшему к ней молодому человеку. Буквально дрожа от благоговения, он поцеловал его и снова выбросил руку вверх.

Карин принялась раздавать захваченную амуницию своим приспешникам, но кинжал с символикой СА оставила себе.

– Берегите их, – напутствовала она. – Сегодня вечером они возродятся. Сегодня они снова станут орудиями войны.

Она все еще вместе с Рольфом раздавала добычу, когда из-за микроавтобуса появился Манфред.

– Тебя к телефону, – сообщил он ей.

Карин вопросительно подняла брови, как бы спрашивая:

"Кто?”.

– Феликс Рихтер, – ответил Манфред.

Выражение ее лица не изменилось. Оно редко менялось. Тем не менее Карин была удивлена. В ее намерения не входило общаться с Рихтером ни сегодня вечером во время шествия в Ганновере, ни тем более до него.

Карин передала Манфреду винтовку и, не говоря ни слова, направилась к микроавтобусу и забралась внутрь, на водительское место. Телефон лежал прямо на сиденье. Захлопнув за собой дверцу, она взяла трубку, но, прежде чем ответить, заколебалась.

Она не любила Рихтера. И это не было следствием старой вражды между его политическим и ее военизированным движениями. И то и другое были разными средствами для достижения общей цели – осуществления мечты, которую в 1933 году начал претворять в жизнь избранный канцлером Германии Гитлер, – построения мира для арийцев. И Карин и Рихтер оба понимали, что достичь этого можно только с помощью ярко выраженного национализма с последующим экономическим блицкригом против иностранных капиталовложений и культуры. Оба знали, что для этого понадобится более многочисленная и разветвленная организация, чем те, которые на сегодня имел каждый из них.

Что действительно вызывало у Карин неприязнь к Рихтеру, так это ее неуверенность в его искренней приверженности идеям нацизма. Похоже, Феликс Рихтер был больше всего заинтересован в том, чтобы сделаться диктатором, неважно чего, какой страны. Карин, для которой все желания были связаны с Германией и были превыше даже самого желания жить, всегда подозревала, что Рихтер вполне довольствовался бы, правь он какой-нибудь там Угандой, или Ираком, или какими-то островами.

Она нажала на трубке кнопку “звук”.

– Добрый день, Феликс.

– Приветствую тебя, Карин. Ты уже слышала?

– О чем?

– Значит, не слышала, иначе не спрашивала бы. На нас напали. На Германию. На движение.

– О чем ты говоришь? Кто?

– Французы.

Одного этого слова было достаточно, чтобы испортить ей настроение на целый день. Отец Карин был Oberfeldarzt, подполковник медицинской службы, и служил в оккупированной Франции. Его убили французы, когда он ухаживал за немецкими солдатами, раненными при сдаче Сен-Саво. Подросшая Карин не раз, лежа в постели, вместо сказок слушала, как за стеной родные и их друзья рассказывали о коварстве и неверности французов и о том, как те предали собственную страну.

– Продолжай, – сказала Карин.

– Этим утром я встретился с эмиссаром Доминика, приехавшим на “дни хаоса”, – сообщил ей Рихтер. – Он потребовал, чтобы мы вошли в его организацию. Получив мой отказ, они уничтожили мой клуб. Сожгли дотла.

Карин это не взволновало. Клуб предназначался для дегенератов, и она была даже рада, что его больше нет.

– А где при этом был ты? – поинтересовалась она.

– Меня вывели оттуда под дулом пистолета.

Карин наблюдала, как ее соратники рассредоточиваются среди деревьев. У каждого в руках был какой-нибудь символ Рейха. И она была уверена, что ни один из них не убежал бы от француза, будь там у него пистолет или что-то еще, не менее угрожающее.

– Где ты сейчас? – спросила она.

– Только что вошел в свою квартиру. Карин, эти люди пытаются создать сеть подконтрольных им организаций. Они вообразили, что мы станем еще одним голосом в их хоре.

• Предыдущая
• 37/102
• Следующая