На острове Колибрия - Кофмен Реджинальд - Страница 17

• Предыдущая
• 17/38
• Следующая

Лесные озера ее глаз спокойно и задумчиво остановились на нем. Не таилось ли за ними нечто, не столь невозмутимое? Билли не знал.

Ее голос звучал ровно и твердо:

– Вы должны немедленно покинуть Колибрию, – сказала она.

Все были удивительно единодушны в этом! Билли склонился к ручке, но не осмелился даже коснуться губами ее атласной поверхности. Потом он поднял голову и взглянул прямо в прекрасное лицо принцессы.

– Не теперь.

Царственная красота – но он не смутился перед ней. Вероятно, принцессе приходилось встречать неповиновение – в Нью-Йорке, на пароходе… Во всяком случае она ответила совершенно спокойно:

– Вы должны уехать. Я для того и послала за вами, чтобы сказать это вам, сказать собственными устами, так как иначе вы могли бы не поверить или не послушаться.

– Не теперь, – повторил Билли.

Его слова не произвели впечатления. Принцесса продолжала:

– Вчера я сказала вам, что не сомневалась в вашем приезде. Я знала и… боялась за вас. Затем… – Он хотел прервать ее, но она к этому не привыкла, и тон ее бархатного и все-таки властного голоса заставил его умолкнуть: – Затем последовало провозглашение… обручение короля, сделанное бароном Расловым, и тогда мне стало еще страшнее.

Как она была невыразимо прекрасна! Билли почти не слушал ее. Глядя на нее, он не воспринимал отдельных слов и знал только, что она отсылает его от себя и что он скорее умрет, чем согласится уехать. Таковы уж мы, американцы: смеемся над всем и умираем; верим всему и живем.

– Я останусь, – сказал Копперсвейт.

– Этим утром, – неумолимо продолжала принцесса, – до меня дошли слухи, вполне оправдывающие мои худшие опасения. Вы должны покинуть Колибрию.

Выпрямившись во весь рост, он не отрывал глаз от ее поднятого к нему лица. Оно больше не было обрамлено алым платком островных крестьян и производило впечатление легкой грусти, благодаря черным с синевой волнам своих кудрей.

– Вы ведь пока еще не королева, – сказал американец тоном живого протеста. – Вы не можете приказать мне уехать. По крайней мере вы не можете заставить меня это сделать.

Слова были вызывающие, но в голосе говорившего звучала только решимость. Принцесса Ариадна отлично поняла это.

– Нет, – печально сказала она. – Я еще не королева. И хотя люди этого не подозревают (невозможно передать, как очаровательно звучало в ее произношении слово «люди»), хотя никто этого не подозревает, я здесь пленница. Однако, – при этих словах она с унаследованной гордостью закинула свою прелестную головку, – я все-таки принцесса.

Это Билли знал уже и раньше. Поэтому он стоял на своем:

– Народ должен узнать, что вас держат в плену. Кто-нибудь должен открыть это людям. Из этого положения должен быть какой-нибудь исход. Я могу найти его. Я выручу вас. – Его синие глаза сверкали. – И я останусь для этого в Колибрии.

Он ярко покраснел, как умеет краснеть только молодость. Но он не стыдился этого.

Что касается ее королевского высочества, то восхищенный взгляд ее широко раскрытых глаз ясно говорил, что ей не неприятно слушать эти слова. Тем не менее она медленно покачала венцом своих роскошных черных волос.

– Солдаты не единственные мои тюремщики, – сказала она с тем выражением величественной гордости, которая все больше разбивала уверенность Билли.

– Я не знаю, что вы хотите сказать, – пробормотал он, хотя в душе он отлично знал.

– Долг, – пояснила она, – самый жестокий тюремщик.

Копперсвейт покраснел еще гуще.

– Вы иначе смотрели на это в Америке!

– Вот это я и хочу уяснить вам. Я бежала туда. Я не понимала, что некоторые шаги были необходимы для того, чтобы, – о, никогда ему не уследить за ней по дебрям ближне-восточной дипломатии! – для того, чтобы корона Колибрии не попала в руки… Гиацинта Тонжерова.

Пока Ариадна не стала женой другого и королевой, Вильяма Ванастрена Копперсвейта нисколько не трогал вопрос о форме правления в этой стране. Она сделала допущение, которого ему было больше чем достаточно: он смело взял ее прекрасные руки в свои.

– Скажите мне правду, – просил он с пылающим взором и бешено бьющимся сердцем, – вы… не любите короля?

Лесные озера ее глаз подернулись печалью. Но она решительно сказала:

– Глупая девочка бежала со своей маленькой родины, потому что не любила ее правителя; более зрелая женщина вернулась…

Он сжал ее руки и, наверное, сделал ей больно, но она не поморщилась.

– Да? – шепотом торопил он ее.

– Более зрелая женщина вернулась, – повторила она и склонила голову, – чтобы постараться исполнить свой долг.

Потеряна? Нет, он не согласен потерять ее, по крайней мере он не отдаст ее так просто. Копперсвейт ощутил досаду от ее слов. Он к этому привык: со вчерашнего вечера у него было довольно практики!

– Свой долг? Ваш долг? – Его голос звучал хрипло. – Долг выйти замуж за криворотого кузена и тем спасти ему его должность? Что вы понимаете под словом «долг»? – Билли все больше разгорячался; он все еще держал, теперь безвольные, руки принцессы, но не смел смотреть ей в глаза, устремленные, как он это чувствовал, на него. – Если вас не интересует король, то, может быть, вы… Скажите мне: есть кто-нибудь? – Он поднял теперь свои голубые глаза. – Есть ли кто-нибудь другой?

Веселый солнечный свет пробивался сквозь деревья, росшие почти у самых стен дворца. Нигде на свете, даже в тропиках, нет такого яркого и такого жестокого солнца, как в странах Средиземного моря. Солнечные зайчики плясали по стенам маленькой комнаты. Копперсвейт подумал, что никогда в жизни он не увидит ничего столь прекрасного и в то же время более хватающего за душу, чем улыбка принцессы Ариадны в этих танцующих пестрых лучах.

– Бывают вещи неосуществимые, – еле слышно сказала она. – И для принцесс они даже чаще неосуществимы, чем для других.

Тогда лишь он ясно понял непреодолимость стоявших перед ним препятствий. Но если есть вещи неосуществимые, то есть также и вещи невыносимые. Билли мгновенно бросил вызов вселенной. Он стер последние следы своей западной сдержанности и храбро ринулся в омут:

– Нет! – воскликнул он. – Там в Америке вы назвали себя моей женой. – Он уже опять высоко держал голову и был настоящим мужчиной. – Я даже не спрашивал вас тогда; вы сказали это сами, сказали, что вы моя жена. Прекрасно, моей женой вы и будете!

Он широко раскрыл объятия. Амуры, вырезанные и нарисованные над головами этих двух смертных – разве эти маленькие греческие божки не улыбались в эту минуту?

– Я не уеду до тех пор, пока вы не уедете вместе со мной!

Где же был Загос? По-видимому, его отодвинула в сторону с его поста за дверью рука его законного начальника, которому он обязан был повиноваться.

Без всякого предварительного стука, без всякой просьбы о разрешении войти, дверь комнаты царственной пленницы открылась и в ней показалась фигура барона Раслова. Своим обычным масляным тоном он произнес:

– Тысяча извинений, ваше королевское высочество. Здесь его величество, и с ним его преосвященство митрополит Афанасий.

Голубые глаза Билли уставились на барона, который даже не улыбнулся. Принцесса сказала: – Попросите их. Голос ее королевского высочества был… ну, он был именно таким, каким, по мнению Копперсвейта, и должен был быть голос королевского высочества. Но ее осанка в эту минуту была далеко не королевской. Как только закрылась дверь, временно скрыв за собой кланявшегося барона, лицо принцессы Ариадны, которое и так казалось бледным, стало белее каррарского мрамора. Ее глаза блестели, как у затравленной лани.

Она испугалась. Та же самая женщина, которая спокойно смотрела в лицо разбойникам, ворвавшимся в кафе на Ректор-стрит, здесь во Влофе испытывала страх перед кем-то, облеченным властью. Но она боялась не за себя: Билли ясно видел, что это страх за него.

Его сердце забилось, и дыхание стало частым, когда он это понял. Она протянула вперед руку, как бы отталкивая его от себя:

• Предыдущая
• 17/38
• Следующая