Детство в Соломбале - Коковин Евгений Степанович - Страница 8

• Предыдущая
• 8/23
• Следующая

Костю отец называл Котькой, но разговаривал с ним всегда серьезно, грубоватым, чуть насмешливым голо­сом. Так он говорил со всеми.

– Ну, Котька, чего нового в наших делах?

– Есть охота, – спокойно ответил Костя.

– Ну, идем, у меня тут есть кое-что.

– А Димке можно?

– А как же!.. Пошли!..

В небольшой комнате Чижовых, оклеенной сереньки­ми обоями с цветочками, мы перекусили – съели селедку и по кусочку овсяного хлеба. Костина мать достала из печи горшок с кашей.

– Вы куда это ходили, братки, с лопатой да с фо­нарем? – спросил Чижов.

Я смутился, а Костя прямо выпалил:

– Мы клад, папка, искали!

– Чего?

– Клад.

– Зачем же вам клад?

– Чтобы хорошую жизнь устроить!

И Костя рассказал о нашей затее.

Чижов потрепал сына по щеке:

– Жизнь-то хорошая нужна, это верно. Только от кладов для всех такой хорошей жизни не будет – кла­дов не хватит. – Он засмеялся и продолжал: – Подо­ждите, братки. Советская власть такую хорошую жизнь и хочет устроить для рабочих и для крестьян. Сейчас первое дело – белогвардейцев разбить, контру разда­вить. Тогда легче дышать будет.

– Контра… – повторил Костя.

– Ну да, контра, контрреволюция. Это те, кто про­тив революции, против рабочих и крестьян идут.

– А много этой контры? – спросил Костя.

Чижов нахмурился:

– Много еще, братки. В Сибири Колчак хозяйнича­ет. Со всех сторон белогвардейцы на Москву походом собираются. Да еще в других странах капиталисты на нас волками смотрят. Им тоже Советская власть не по нутру. Но ничего, наша власть – рабоче-крестьянская, и Красная Армия – рабоче-крестьянская, народная. А народ всех врагов победит. Все, братки, будет! Дайте срок!

– Вот видишь, – сказал мне Костя, – я тебе гово­рил! Советская власть буржуев прогонит, и тогда будет хорошо.

Было видно, что Костя с уважением относится ко всему, что говорит отец. Мне котельщик Чижов тоже очень нравится. Ведь это он сорвал портрет Керенского. А всем известно, что Керенский стоял за буржуев и, зна­чит, за Орликовых.

Лето было какое-то необыкновенное, тревожное. Но­сились слухи о том, что в Мурманске высадились анг­лийские войска.

На кладбище кораблей мы так и не собрались по­ехать.

Заканчивался июль 1918 года.

Утром над Соломбалой прогудел гидроплан. Он ле­тел так низко, что, казалось, вот-вот своими лодочками сорвет крышу какого-нибудь дома.

Соломбальские жители испуганно прятались по дво­рам. Женщины плакали. Старуха Иваниха, распластав­шись на крыльце, отчаянно выла, предвещая конец миру.

Еще накануне прислуга Орликовых Мариша начала запасать воду. Она раз десять бегала на речку с вед­рами. Сам Орликов сказал, что красные, уходя из Архангельска, отравят воду.

Нас, ребят, тоже посылали таскать воду. Костя ска­зал, что Орликов врет. Но что поделаешь, если матери заставляют! Всякие слухи с молниеносной быстротой разносились по Соломбале, и женщины всем этим слу­хам верили.

Говорили, что в порту подготовляются взрывы. Мы долго и со страхом ожидали. Но никаких взрывов не было. Все это оказалось пустой болтовней.

Вскоре гидроплан снова появился над Соломбалой. Теперь он летел очень высоко. Что-то зловещее и тре­вожное было в этом полете большекрылой птицы.

Несмотря на ранний час, все ребята были на улице. Никто не хотел играть. Ребята спорили. Каждый гово­рил, что гидроплан пролетел именно над их домом. Ко­нечно, они все врали. Я хорошо видел, как он пролетел над нашим домом. Но я не спорил и сказал об этом лишь Косте Чижову. Костя ничего не ответил.

В стороне судоремонтных мастерских тяжело про­гремели выстрелы. Но это были не взрывы. Два года назад от взрывов в порту в некоторых домах на нашей улице вылетели стекла. А это были выстрелы орудий­ные.

Прерывистое эхо многократно отозвалось за Солом­балой, еще более пугая встревоженных жителей.

Стало известно, что в Белое море пришли англий­ские, американские и французские крейсеры.

Аэропланов летало теперь так много, что на них да­же наскучило смотреть. Аркашка Кузнецов рассказывал, что гидропланы запрудили всю Двину.

Нам очень хотелось побежать к гавани и посмотреть, как садятся и поднимаются гидропланы. Но мы боялись. Во-первых, кто знает, может быть, там и в самом деле что-нибудь взорвется. А во-вторых, нам просто строго-настрого было запрещено уходить от домов. Но вечером, когда все немного успокоились, мы покинули нашу тихую улицу.

В это время напротив кинематографа «Марс» высаживались из катеров на берег английские и американ­ские солдаты.

Играл духовой оркестр. Огромные сверкающие тру­бы, словно удавы, обвивали задыхающихся музыкантов. Больше всех старался барабанщик. Изо всех сил он бил короткой колотушкой в бока толстопузого барабана и каждый раз прихлопывал сверху медной тарелкой.

Такой же барабан, закованный в металлические пру­тья, я видел в городе у карусели.

У кинематографа собралась толпа.

Потом приехали в колясках соломбальские богатей. Тут был и Орликов с женой. Вместе с другими купцами он прошел через толпу к самой стенке гавани. Анна Павловна несла пышный букет цветов. Махровые астры, левкои и гвоздика – запретные для нас цветы – все было собрано с клумб.

Мне припомнилась маленькая маргаритка, из-за ко­торой Анна Павловна назвала нас ворами, а Юрка Ор­ликов избил Гришку Осокина.

Видно, Орликовы были здорово рады приходу ино­странцев, если даже все цветы для них собрали.

С катера по трапу сошел офицер, должно быть, са­мый главный из иностранцев.

Орликов отвесил низкий поклон и подал ему на узорчатом полотенце каравай хлеба. В верхней глази­рованной корке каравая была врезана чашечка с солью.

Английские офицеры пожимали руки Орликову и Анне Павловне, а те, довольные и гордые, улыбались.

Умолкшая на время музыка вновь загремела над двинскими волнами.

Все это очень походило на ярмарку. Я вспомнил ка­русель, разряженную петрушку, шарманку и многоцвет­ную, пестреющую перед глазами толпу.

В толпе нестройно кричали «ура». Орликов подни­мал руки и резко опускал их, подавая сигналы:

«Ур-а-а!».

– Они привезли сюда белого хлеба и консервов, и шоколаду, – сказал нам Аркашка Кузнецов. – Вот за­живем!

Костя нахмурился. Он, должно быть, что-то знал, но молчал. Неделю назад Костя сказал мне, что где-то в Кеми англичане расстреляли трех большевиков.

Мне было понятно лишь одно: если Орликовы так рады иностранцам, значит, им жить будет не хуже. Красные ушли из Архангельска. А что же будет с Со­ветской властью, которая, как обещал Костин отец, хо­тела устроить для нас хорошую жизнь?

Я спросил об этом Костю.

– Молчи! – шепнул он мне.

Вечером войска иностранцев маршем проходили по главной улице Соломбалы. Дробно гремели по булыж­никам подковы американских ботинок, и нелепо болта­лись на шотландских солдатах короткие юбочки.

Зачем они приехали в Архангельск?

Орда голодных босоногих ребятишек кружилась око­ло солдат. Забавляясь, солдаты с громким хохотом бро­сали на дорогу галеты и обливали ребят водой из фляжек.

Необычная, странная форма солдат, незнакомая речь, оружие – все это не могло не интересовать нас.

На площади у собора в окружении своих офицеров стоял английский генерал и любовался маршем. Вдруг он поднял руку. Какие-то непонятные нам слова мгно­венно привели в движение всех его приближенных.

Вытянутая рука генерала указывала на крышу ма­ленького деревянного домика, где помещался заводской комитет.

Над крышей колыхался яркий красный флаг.

Офицеры – два англичанина и русский белогварде­ец – побежали к заводскому комитету и скрылись в воротах. Через минуту они вытащили на улицу чело­века. Это был молодой рабочий во флотском бушлате, но с черными простыми пуговицами. Он, должно быть, не успел даже надеть фуражку; волосы его растре­пались.

• Предыдущая
• 8/23
• Следующая