Сборник новелл «На полпути в ад» - Кольер Джон - Страница 39

• Предыдущая
• 39/103
• Следующая

Он вроде как подмигивает. И говорит: – Слова нет, так и спору нет.

Я говорю: – Что? Он говорит: – Что глаза не колет, то и сердце не печалит. Я говорю: – Дикки, мы с тобой побывали в крутых переделках. Но ты, оказывается, грязный и мерзкий циник. Ты не знаешь, что такое порядочная женщина, и лучше бы я с тобой ни в каких переделках не бывал.

Вышел от него и вспомнил про Свини Гавкинса. Свини в нашем клубе на руках никогда не носили, это уж точно; но я почему-то подумал, что Свини – тот самый, кто мне нужен: такая была интуиция. Я его разыскал. Рассказал ему все.

– Джек, – говорит он, – тут нечего и думать. Дело ясное как день. Карты сданы – твой ход.

Замечаете? Те самые слова, что пришли мне на ум. Я понял, что он прав. И пожал ему руку.

– Свини, – говорю, – мы с тобой почти что ни разу не бывали в крутых переделках, но если я снова попаду в переделку-надеюсь, ты будешь рядом.

Вернулся домой. Пошел поглядел на нее – для пущей надежности. И позвал Аделу в логово.

– Адела, – говорю, – держи марку. Ты – дочь солдата.

Она говорит: – Да, Джек. И жена солдата.

– Это, – говорю, – верно. Пока что так. Она говорит: – Не хочу верить, что у тебя другая женщина.

– И не верь, – говорю. – Это богиня. Она говорит: – Понятно. Значит, теперь я всего лишь мать двух сыновей солдата.

– Славные, неиспорченные ребята, Адела, – говорю я. – Как пара горячих, породистых, резвых терьеров.

Она говорит: – Да, неиспорченные. Они должны остаться со мной, Джек. И остаться неиспорченными.

– Бери их, Адела, – говорю я. Она говорит: – Держи марку, Джек. Их надо послать в подходящую школу.

– Да, Адела, – говорю я.

Она говерит: – И надо, чтобы из школы они возвращались в подходящий дом. К подходящей матери. Знаешь, как они меня называют? – и при этих словах чуть не сорвалась. – Они меня называют «наша пригожая мать». Я ведь не смогу быть их «пригожей матерью», Джек, в штопаном прошлогоднем платье, как ты думаешь?

– Хорошо, – говорю я. – Мне ничего не нужно. Я буду жить на Вайкики или где-нибудь в тех местах. У моря.

Она говорит: – Надо, чтоб тебе хватало на табак, Джек.

При этих словах я чуть не сорвался.

Потом, конечно, пришлось иметь дело с ее семьей, с ее юристами, от всего отказываться, лишаться всяческих прав, да еще эта Каррингтон-Джоунз – жуткая стерва, – в общем, нахлебался. Я держал марку, подписал все бумаги, слова лишнего не сказал, дома глядел строго под ноги – не хотел путать в эти дела маленькую богиню. Ее время настанет – на Вайкики или где он там, этот берег.

Под конец они вынесли всю мебель. В моем логове остались только кубок за поло, клюшки для гольфа и я. Не важно – сейчас мы пулей на Вайкики, в те места. Черт побери, знаем мы, по чьей указке орудуют эти прихвостни. Антианглийская деятельность!

Я позвонил Глэдис. Она явилась. Я взглянул на нее. И вдруг слова так и посыпались. Случалось вам видеть накат огневого вала перед наступающим батальоном лучших созданий божьих? Так это было, точь-в-точь.

– Вот он я, – говорю. – Бери. Играй с моими усами. Хочешь-отстриги их. Они твои. И я к ним в придачу.

Она говорит: – Что? Я говорю: – Все осталось за флагом. Все как есть. Адела. Дети. Старый генерал – отменный старик, но бог с ним. Каррингтон-Джоунзы. Челтнем. Клуб. Полк. Деньги. И один тип, некто Падлоу – выпивал с ним в Чатна-клубе, – но опять же бог с ним. Я твой. Я видел тебя, обнаженную, на берегу моря – рассвет и тому подобное. Надевай шляпу, Глэдис. Мы встретим этот рассвет. Мы отыщем этот берег. Там безлюдье – никаких туристов!

Она посмотрела на меня. Я, конечно, знал, что она удивится. Не хотел ей ничего говорить, пока Адела в доме. Соблюдал, сами понимаете. И так уже было сказано: «непременно». И – «отлично, сэр»…

Я думал, она повторит свои слова. Повторит их не так, как раньше, будто мышка пискнула из норки тайком от шныряющих в комнате кошек – денежных, чинных, достойных, пристойных, таких-сяких-разэта-ких, ну, вы меня поняли, – не просто повторит, а скажет громко, победно, весенним, что ли, голосом.

Сказала-то она громко. Видали когда-нибудь, как шрапнельным разрывом накрывает бедолагу солдата? Вот так и меня накрыло. «Джек, – думаю, – ты в нокауте. Пиши пропало». Гляжу – а она уже ушла.

Я сразу понял, в чем дело. Ее обработали. Подонки! Рука Москвы. Треклятые агитаторы. Чертовы красные. Что им юность, что им чистота? Негодяи, пробрались в воскресные школы – да всюду пробрались. Богиня – что им богиня? Глазки, ушки, формы – а им один черт. Подымай класс на класс – вот их лозунг. Классовая ненависть. Классовая борьба.

Жил на свете один молодой человек, которого неизменно отвергали девушки – и вовсе не потому что от него плохо пахло, а потому, что был он уродлив, как обезьяна: такая уж ему выпала доля. У него было доброе сердце, но он ожесточился и, хотя все еще нехотя признавал, что женский пол вполне приемлем с точки зрения фигуры, размера и качества кожного покрова, во всех прочих отношениях считал женщин самыми глупыми, бестолковыми, порочными и злоехидными тварями, какие когда-либо появлялись под солнцем.

Это свое убеждение он отстаивал с незаурядным упорством и при всяком удобном случае. Однажды вечером он распинался на любимую тему перед дружками, – а происходило это в баре «Подкова», что в конце Тоттнем-Корт-роуд, – когда заметил, что к его словам с откровенным интересом прислушивается некий одетый с иголочки мрачный джентльмен, который сидел за соседним столиком и своей довольно-таки омерзительной внешностью смахивал на вырядившегося в смокинг сыскного агента, который собрался на слежку в кафе-шантан.

Столь пристальное внимание со стороны лица постороннего никоим образом не смутило нашего друга, и он продолжал распространяться о том, что именно представляют собою девушки и чем они занимаются при первой подвернувшейся возможности. Он, у кого по этой части имелось меньше улик, чем у любого другого представителя сильного пола в целом мире, был тем не менее склонен считать, что женщины от природы сладострастны.

– А не то, – ораторствовал он, – впадают в другую крайность и корчат из себя недотрог, отчего им прямая выгода, или садисток Диан, кому в радость распалить адское пламя в сердце мужчины или где там еще, а после с торжеством расписывать его муки своим сопливым подружкам. Я тут помянул про адское пламя – и жаль, что на самом деле нет такого ада, куда б можно было спровадить всех этих гарпий и соблазнительниц: уж я бы не преминул самолично туда отправиться, только бы поглядеть, как их там варят, парят и жарят.

С этими словами он встал и пошел домой. Можете представить, как он удивился, когда, поднявшись по крутой лестнице в свою невзрачную студенческую келью, обнаружил, что зловещего вида незнакомец с цинической миной, который в баре не сводил с него глаз, стоит себе как ни в чем не бывало на коврике перед его камином. Джордж сразу же признал в нем Дьявола собственной персоной – того самого, в которого решительно не верил столько лет.

– Нет слов, чтобы выразить, – произнесла сия именитая особа с улыбкой светского человека, – какую радость мне доставляет знакомство со столь проницательным и мудрым джентльменом, как мистер Джордж Постлуэйт.

Джордж попытался было отклонить комплимент, но Дьявол улыбнулся и раскланялся по-посольски. В конце концов он с грехом пополам уговорил Джорджа и пригласил отужинать в ресторанчике на Джермин-стрит. Следует признать, что вино он заказал превосходное.

– Меня в высшей степени заинтриговали, – сказал он, – взгляды, что вы излагали совсем недавно. Но может быть, они продиктованы всего лишь случайным раздражением, досадой, уязвленным самолюбием или уж и не знаю чем?

– Как бы не так, черт меня побери! – воскликнул Джордж.

– Великолепно! – заметил собеседник. – Мы начинаем понимать друг друга с полуслова. И вот, любезный друг, в чем у меня маленькая загвоздка. Область, каковой я имею удовольствие и честь управлять, еще в проекте была задумана с грандиозным размахом, и тем не менее, однако, ее параметры становятся в силу известных тенденций все теснее, а надзор за нею – все обременительней для того, чья молодость уже позади.

• Предыдущая
• 39/103
• Следующая