Зори над Русью - Рапов Михаил Александрович - Страница 121

• Предыдущая
• 121/176
• Следующая

Иван горько усмехается. «К чему такие мысли? К чему себя обманывать?» Не нужен Ивану чин окольничего. С малых лет привык он считать себя тысяцким, и даже если князь Михайло с Дмитрием Ивановичем помирится, он, Иван Вельяминов, князю Дмитрию враг до конца, до смертного часа.

Уже давно впереди на дороге маячили три черные точки, сейчас можно было разглядеть: навстречу неторопливо ехали два всадника, за ними бежал пеший. Иван Вельяминов до того задумался, что хотя и ехал передовым, а ничего не видел. Наконец князь окликнул его:

— Ванька, аль ты ослеп? Навстречу татары едут.

Иван вздрогнул, потянулся за луком, но князь прикрикнул:

— Ты, никак, одурел!

Тем временем подъехали ордынцы. Молодой и старый. Оба на сытых лошадях. Одеты в добротные кожухи. Видимо, оба — люди с достатком, особенно старый. У этого шапка с опушкой из темных соболей, у молодого попроще — лисья. Сзади его лошади стоял раб. Петля аркана, привязанного к седлу, надета ему на шею. Татары соскочили с лошадей. Старший снял шапку, низко поклонился Вельяминову, сказал что–то по–своему. К Ивану подъехал толмач, [249]перевел:

— Государь! Бьет тебе челом сотник Абдулла. Рассуди наш спор, и да будет так, как ты решишь.

Иван оглянулся на князя, ответил ворчливо:

— Невежи! Вон князь великий Тверской Михайло Александрович. Ему и надлежит быть судьей.

Но татарин стоял на своем:

— Государь! По старому доброму обычаю монголов судить должен первый встречный. Первым был ты…

Вельяминов со страхом опять поглядел на князя, но Михайло Александрович только усмехнулся.

— Ты был первым, тебе и судить.

Сотник тем временем говорил:

— Тому назад семь дней обрушился на меня гнев Аллаха — снежная буря разметала в бескрайной степи мои стада. Отара овец в две сотни голов пристала к стадам Бурхана–сотника… — кивнул на молодого.

— Понятно, — перебил ордынца Вельяминов, — сотник Бурхан прихватил твоих овец.

Татарин отшатнулся, хлопнул рукавицами по бокам.

— Что ты, государь! Может ли быть такое? Бурхан–сотник приставил к моим овцам руса Петри–раба, но раб был ленив и лукав, и через три дня, ночью, стая волков уволокла двенадцать баранов.

Вельяминов не вытерпел и вновь перебил Абдуллу:

— Эко, двенадцать баранов волки заели, когда он тебе два ста спас. А ты, жадный пес, еще недоволен!

Татарин опять удивился.

— Государь, не таков Бурхан–сотник, чтоб остаться в долгу, он отдает мне двенадцать баранов.

— Так о чем же спор?

— Я прошу только десять, а взамен двух баранов прошу отдать нерадивого Петри–раба.

Иван Вельяминов только головой покачал.

— Дешево больно — раба за двух баранов.

— Больше нельзя, раб совсем худой.

Иван взглянул на раба. Тот стоял, низко опустив косматую голову. Связанные руки его, перехваченные у запястий веревкой, распухшие, будто налитые водой, были странного синевато–бурого цвета. Стоял он в снегу босой. Ноги были обморожены еще страшней — черные, покрытые струпьями. Пальцы на ногах отвалились, и культяпки кровоточили.

Сотник Бурхан, до того молчавший, вдруг сказал:

— Два барана за такого раба цена правильная.

Вельяминов рассердился:

— Черт вас разберет. О чем же вы спорите?

Медленно поднял голову раб. Повел глазами на старшего ордынца, сказал с трудом, хрипло:

— Он покупает меня, чтоб бросить в степи, чтоб волки меня сожрали, а Бурхан не согласен: сам хочет волкам скормить.

Вельяминов строго нахмурил брови:

— Ты бы, раб, помолчал, тебя не спросили! — И, обратясь к ордынцам, сказал:

— Спор ваш решить просто. Ты, Бурхан, отдашь ему одиннадцать баранов, а волкам вы его бросите вместе.

Раб рванулся, упал на колени перед копытами коня Вельяминова. Конь испуганно отпрянул в сторону.

— Боярин, помилуй! Боярин, прикажи меня копьем пронзить! Не обрекай столь страшной смерти.

Сдержанный шепот пошел по череде тверских воинов. Никифор Лыч, побледнев, надвинулся на Ваньку и, видимо, еле сдерживался, чтобы не ухватиться за меч.

Раб, задыхаясь, молил:

— Боярин, вспомни, и тебе умирать придется! Боярин… — Он на коленях полз по снегу за конем Вельяминова, но Иван не слушал раба. Страшнее было тяжелое дыхание Лыча за спиной, приглушенные голоса воинов и непонятное молчание Михайлы Александровича. Ванька испуганно покосился на князя. Михайло Александрович уже руку протянул за плетью, но взглянул в глаза татарских сотников, и под их темными, пристальными взглядами рука обмякла, упала. «Разнесут по Орде, что Тверской князь рабов выручает, поди после того кланяйся Мамаю». Стыдясь признаться самому себе, князь испытал даже какую–то темную радость: «Мамаю не в чем будет упрекнуть меня», а потому он крикнул на своих:

— Молчите! Приговор произнесен, и да будет он на совести судии.

Опустил голову Никифор Лыч. Смолкли воины и тронулись вслед за князем, стараясь не глядеть, как два ордынца на обочине дороги вяжут русского человека.

То ли, связывая раба, сотник Бурхан ослабил путы, то ли раб в отчаянии разорвал их, только вдруг руки Петра оказались свободными. Подумать — какая может быть сила у изнуренного, обмороженного человека, но Петр вырвался, дернул из–за пояса Бурхана кинжал. Сотник не успел отскочить, не успел крикнуть, повалился с распоротым животом. В тот же миг Петр и сам упал на Бурхана — старый Абдулла вогнал ему свой кинжал между лопаток.

Сотник Абдулла с любопытством смотрел, как дергается, постепенно затихая, Бурхан, придавленный мертвенно–тяжелым телом Петра. Внезапно молодой тверской воин, поравнявшись с Абдуллой, взмахнул копьем. Ордынец охнул, захлебнулся. Тяжелое копье вошло ему в грудь. Он отшатнулся, но тверич рванул копье обратно, и Абдулла ничком рухнул в снег.

Молча в ужасе смотрели тверичи.

«Что с парнем будет? Князь Михайло на расправу скор».

Но князь ехал вперед, не оглядываясь. Видел ли Михайло Александрович побоище? Ехал он молча, потом неожиданно сказал:

— Лихой был раб Петр, двух ордынцев уложил!

Князь говорил громко, ясно, будто вкладывал эти слова в память всем своим людям, чтобы знали они, как при случае отвечать татарам. К воину подъехал его десятник, прошептал:

— Вытри корье, дурень. Я чаял, князь велит те голову снести.

А Михайло Александрович тем временем подхлестнул коня и, догнав Ивана Вельяминова, поехал рядом.

Иван оробел, украдкой поглядывая на князя, ждал, что он скажет, и дождался. Михайло Александрович холодно усмехнулся, разлепил плотно сжатые губы.

— Не везет тебе, горе–судия. Не сбываются твои приговоры. Сейчас не вышло по твоему слову, и раньше так же было. Помнишь, вел ты Бориску ко мне на расправу, и тож не вышло. Нет, Иван, не везет тебе…

Князь Михайло не зря помянул про Бориску. Сейчас, когда не только великое княжение Владимирское, но и своя вотчина — Тверской стол для него недосягаем, здесь, в зимних ордынских степях, он все чаще вспоминал о людях, которых мог считать своими сторонниками, на которых мог опереться и не оперся, кичась тем, что люди шептали о львиной свирепости княжого сердца. Вспомнил он и о Бориске. Но Бориске ныне был в дальней дали, в глухих мордовских лесах. Еще до первого похода Ольгерда на Москву повелением митрополита Алексия сослали его в отдаленный монастырь. Когда вели владычных холопов из Кремля, увидел Бориско самого владыку Алексия. Стоял митрополит на крыльце, опираясь на посох, глядел на кабальных людишек.

Дивился потом на себя Бориско, откуда смелости набрался, только рванулся он из толпы, упал на колени перед крыльцом, завопил:

— Помилуй, владыко! Помилуй! Пошто меня вкупе с кабальным народом гонят? Не должен я те ни алтына, ни денежки, ни полушки! Помилуй, возьми на службу во владычный полк, вот те хрест, буду служить верно!..

Грозным оком ожег его митрополит, потом словом добил:

• Предыдущая
• 121/176
• Следующая