Лунный камень - Коллинз Уильям Уилки - Страница 59

• Предыдущая
• 59/118
• Следующая

— Пожалуйте наверх, сэр.

Через минуту я услышал шаги — шаги мужские, приближавшиеся к бельэтажу.

Кто мог быть этот избранный гость? Не успел возникнуть этот вопрос, как пришел в голову и ответ. Кто же это мог быть, кроме доктора?

Будь это любой другой посетитель, я позволила бы застать меня в гостиной. Ничего необыкновенного не было бы в том, что мне наскучило ждать в библиотеке и что я поднялась наверх для перемены места. Но уважение к самой себе помешало мне встретиться с человеком, который оскорбил меня, отослав обратно мои книги. Я проскользнула в третью маленькую комнатку, которая, как я упоминала, примыкала к дальней гостиной, и опустила портьеры, закрывавшие пролет двери. Стоит мне переждать минуты две, и произойдет то, что обыкновенно бывает в таких случаях: доктора проведут в комнату к его пациентке.

Но прошло две минуты и даже более. Я слышала, как гость тревожно ходил взад и вперед. Я слышала также, как он говорил сам с собой. Мне даже показалось, что я узнала его голос. Не ошиблась ли я? Неужели это не доктор, а кто-то другой? Мистер Брефф, например? Нет, безошибочный инстинкт подсказывал мне, что это не мистер Брефф. Но кто бы это ни был, он все продолжал разговаривать с собою. Я чуть-чуть раздвинула портьеры и стала прислушиваться.

Слова, которые я услышала, были: “Я сделаю это сегодня!” А голос, который произнес их, принадлежал мистеру Годфри Эбльуайту.

Рука моя опустила портьеру. Но не предполагайте, — о! не предполагайте, — что меня ужаснула мысль о крайней трудности моего положения. Так велико было сестринское мое участие к мистеру Годфри, что я даже не остановилась на мысли, почему он не на концерте. Нет! Я думала только о словах — об изумительных словах, сорвавшихся с его губ. Он сделает это сегодня! Он сказал тоном отчаянной решимости, что сделает это сегодня. Что же, что же такое он сделает? Что-нибудь еще более недостойное, чем то, что уже сделал? Не отречется ли он от веры? Не бросит ли наш материнский комитет?

Неужели мы в последний раз видели его ангельскую улыбку в зале комитета?

Неужели мы в последний раз слышали его бесподобное красноречие в Экстер-Холле? Я была так взволнована при одной мысли об ужасных возможностях для такого человека, как он, что, кажется, готова была выбежать из своего убежища и заклинать его именем всех дамских комитетов в Лондоне объясниться, — когда вдруг услышала другой голос. Он проник сквозь портьеру, он был громок, он был смел, в нем вовсе не было женского очарования. Это был голос Рэчель Вериндер!

— Почему вы пришли сюда, Годфри? — спросила она. — Почему вы не в библиотеке?

Он тихо засмеялся и ответил:

— В библиотеке сидит мисс Клак.

— Клак в библиотеке?!

Она тотчас опустилась на диван.

— Вы совершенно правы, Годфри, нам лучше остаться здесь.

Минуту назад я была как в горячке и не знала, что мне делать. Теперь я стала холодна, как лед, и не испытывала больше никаких сомнений.

Показаться им после того, что я услышала, было невозможно. Скрыться, кроме как в камин, было решительно некуда. Мне предстояло мученичество. Я осторожно раздвинула портьеры так, чтобы можно было видеть и слышать их. А потом пошла на мученичество по примеру первых христиан.

— Не садитесь на диван, — продолжала молодая девушка. — Возьмите стул, Годфри. Я люблю, чтобы тот, с кем я говорю, сидел против меня.

Он сел на ближайший стул. Стул был низенький и слишком мал для высокого роста Годфри. Я еще никогда не видела его ног в таком невыгодном для них положении.

— Ну, — продолжала она, — что же вы им сказали?

— Именно то, милая Рэчель, что вы сказали мне.

— Что мама не совсем здорова сегодня и что мне не хочется оставлять ее из-за концерта?

— Именно так. Они очень жалели, что лишились вашего общества на концерте, но поняли ваш отказ. Все они шлют вам привет и выражают надежду, что нездоровье леди Вериндер скоро пройдет.

— Вы не считаете его серьезным, Годфри?

— Ничуть! Я совершенно уверен, что через несколько дней она совершенно поправится.

— Я тоже так думаю. Сначала я немножко испугалась, но теперь успокоилась. Вы были очень добры, что извинились за меня перед людьми, почти вам незнакомыми. Но почему вы сами не поехали с ними на концерт?

Жалко, что вы не послушаете эту музыку.

— Не говорите так, Рэчель! Если б вы только знали, насколько я счастливее здесь с вами!

Он сложил руки и взглянул на нее. В том положении, какое он занимал на стуле, он должен был, сделав это, повернуться в мою сторону. Можно ли передать словами, как мне сделалось противно, когда я увидела то самое патетическое выражение на его лице, какое очаровало меня, когда он ратовал за миллионы своих неимущих братьев на трибуне Экстер-Холла!

— От дурной привычки бывает трудно отделаться, Годфри. Но постарайтесь отделаться от привычки говорить любезности, — постарайтесь, чтобы сделать мне удовольствие!

— Я никогда в жизни не говорил любезностей вам, Рэчель. Счастливая любовь может иногда прибегать к языку лести, я с этим согласен, по безнадежная любовь, моя дорогая, всегда говорит правду.

Он придвинул поближе свой стул и при словах “безнадежная любовь” взял ее за руку. Наступило минутное молчание. Он, волновавший всех, без сомнения, взволновал и ее. Мне кажется, я начала понимать слова, вырвавшиеся у него, когда он был один в гостиной: “Я сделаю это сегодня”.

Увы! Даже воплощенная скромность не могла бы не догадаться, что именно делал он теперь.

— Разве вы позабыли, Годфри, о чем мы условились, когда вы говорили со мною в деревне? Мы условились, что будем кузенами и только.

— Я нарушаю это условие каждый раз, как вижу вас, Рэчель.

— Ну, так не надо со мною видеться.

— Это было бы совершенно бесполезно! Я нарушаю это условие каждый раз, как думаю о вас. О, Рэчель! Вы так ласково сказали мне на днях, что я повысился в вашем мнении. Безумие ли это с моей стороны — основывать надежды на этих дорогих словах? Безумие ли это — мечтать, не наступит ли когда-нибудь день, когда ваше сердце хоть немного смягчится ко мне? Не говорите, что ото безумие! Оставьте меня в моем заблуждении, дорогая моя!

Хотя бы мечту должен я лелеять для успокоения своего, если у меня нет ничего другого!

Голос его дрожал, и он поднес к глазам белый носовой платок. Опять Экстер-Холл! Для полноты сходства недоставало лишь зрителей, возгласов и стакана воды.

Даже ее закоснелая натура была тронута. Я видела, как она ближе склонилась к нему. Я услышала нотку нового интереса в следующих ее словах:

— Уверены ли вы, Годфри, что любите меня до такой степени?

— Уверен ли! Вы знаете, каков я был, Рэчель? Позвольте мне сказать вам, каков я теперь. Я потерял интерес ко всему на свете, кроме вас. Со мною произошло превращение, которого я и сам не могу объяснить. Поверите ли, благотворительные дела сделались несносной обузой для меня, и когда я сейчас вижу дамский комитет, я хотел бы сбежать от него на край света.

Если в летописях вероотступничества имеется что-нибудь равносильное этому уверению, могу только сказать, что я этого не читала. Я подумала об обществе “Материнского попечительства о превращении отцовских панталон в детские”. Я подумала об обществе “Надзора над воскресными обожателями”. Я подумала о других обществах, слишком многочисленных, чтобы упоминать здесь о них, опиравшихся на силу этого человека, как на несокрушимый столп.

Справедливость требует прибавить, что при этом я не упустила ни единого слова из последующего их разговора. Рэчель заговорила первая.

— Вы дали мне услышать вашу исповедь, — сказала она. — Хотела бы я знать, вылечат ли вас от вашей несчастной привязанности мои признания, если я тоже сделаю их вам?

Он вздрогнул. Признаюсь, вздрогнула и я. Он подумал, и я также подумала, что она хочет открыть тайну Лунного камня.

— Можете ли вы поверить, глядя на меня, — продолжала она, — что перед вами самая несчастная девушка на свете? Это правда, Годфри. Может ли быть большее несчастье, чем сознание, что ты потерял уважение к себе? Вот такова теперь моя жизнь!

• Предыдущая
• 59/118
• Следующая