Архангелы Сталина - Шкенев Сергей Николаевич - Страница 5

– А кто же тогда?

– Вот Шмидт пусть и рулит. – Воронин замолчал на минутку, после которой послышался шумный выдох и довольное кряканье. – Он мне эту калошу сосватал, вот пусть и разгребается сам.

– Какая же калоша? – не выдержал Шмидт. – Завтра только два месяца, как на воду спустили.

– Сам дурак. – за переборкой что-то звякнуло. – Надо было не на воду, а под воду спускать. Как в унитазе. Мы же чуть не утонули, пока из Ленинграда в Копенгаген шли. Ни хрена твой ботик волну не держит. Так это еще в Балтике. А выйди на нем куда посерьезнее, так пойдет на дно за милую душу. Вместе с патефоном и портретом Веры Холодной.

– Да что вы такое говорите, Владимир Иванович? – похоже, возмущение Шмидта было искренним. – Мы заходили на верфи, и инженеры «Бурмейстера и Вэйна» заверили в полной готовности корабля к дальним походам.

– Кого ты тут лечишь, Юльич? Ты бы так могилевского ребе в детстве обманывал. Вот попробуй объяснить теперь товарищам чекистам, почему это тебе вместо нормального корабля одноразовое изделие подсунули. Два месяца пароходу, а уже машины ремонтировали.

– Какого еще ребе? – повысил голос начальник Севморпути. – Я, между прочим, наполовину немец.

– На которую половину? – засмеялся Воронин. – Если ты могилевский немец, то я – поморский эфиоп.

Я подошел ближе и постучал в переборку.

– Владимир Иванович, я комбриг Архангельский. Может, пустите меня к себе? Посидим, поговорим. Объясните, наконец, что в «Челюскине» не так.

– Нет, – откликнулся капитан, – не пущу. Я вам сейчас открою, так навалитесь всей гурьбой и в психушку сдадите, пока от берега не отошли.

– Владимир Иванович, даю честное слово красного командира, что войду только я один.

– Ладно, но только один. В старые-то времена офицеры слово-то держали. – За переборкой громко звякнули задрайки, и дверь чуть приоткрылась, оставив проем, в который я протиснулся только боком.

Хорошо устроился капитан. На бочке с селедкой была постелена газета и разложена неплохая закуска. Богато снабжает страна победившего пролетариата своих первопроходцев. А над всем этим богатством и разнообразием мешков, коробок и ящиков витал вкусный, луково-шоколадный аромат.

За спиной послышалось вежливое покашливание, и я отвлекся от осмотра продуктовых запасов «Челюскина». Передо мной стоял среднего роста крепкий моряк в черной форме и фуражке с крабом. На загорелом худощавом лице воинственно торчали шикарные усы. Правда, впечатление воинственности скрадывалось застрявшими в этих усах хлебными крошками. Воронин протянул мне правую руку, а левой показал в сторону «стола»:

– Перекусить по рюмочке не желаете?

– Здравствуйте, Владимир Иванович. Я и есть Архангельский. Можно просто Гавриилом Родионовичем называть.

Поздоровавшись, я сел на какой-то мешок с крупой и улыбнулся Воронину.

– Так вот вы какой, капитан, обветренный, как скалы.

– Да вы поэт, товарищ Архангельский, – ответно улыбнулся капитан. – В молодости все мы поэты. Вам вот сколько лет?

Вот спросил! Мне это и самому интересно. Тысячелетия до сотворения мира считать? Я, правда, их плохо помню, только десятка два последних. Когда же у нас сотворение мира было? Вот опять память подводит. Помните, тогда еще русы первый раз всю Евразию завоевали. Нет, ну, может, она тогда и вообще без названия была, не спорю. Потом года три партизан отлавливали. Да, точно, а на четвертый год мир и сотворился.

– Да немало мне уже лет, Владимир Иванович, просто выгляжу моложе, – пришлось просто отшутиться.

– Ну, я все же постарше буду. Пятый десяток давно пошел. Старые кости к непогоде ноют. Куда уж мне на севера. – Капитан протянул руку за спину и достал бутылку, от одного вида которой меня слегка замутило. – По капельке, командир?

– Только не коньяк, Иваныч. Пивка если только. А то мое пиво комбриг Раевский выпил.

– Это он зря, товарищ комбриг. Пиво на северах весьма редкий продукт. Потому как замерзает. Вот спирту могу предложить.

– Пожалуй, воздержусь.

– Это вы зря. А впрочем… Вот, помнится, в двадцать четвертом году к нам доктор один приехал. С Крыма, с Черного моря перевели. Так он зарок себе дал ни капли спиртного до захода солнца. Представляете? В полярный день почти полгода ходит трезвый и злой, а зимой не просыхает, клистир с градусником путает. Так и умом помутился. Вообразил себя японцем и по кораблю в черном исподнем бегал. Иногда даже и по стенам. Что вы смеетесь, товарищ комбриг? Он до сих пор в Каргополе, в тамошней психиатрической.

– Верю я вам, Владимир Иванович, – я с трудом отсмеялся, – только вот одно мне скажите, это точно не заразное, что у доктора было?

– На что вы намекаете? – поперхнулся своим коньяком Воронин.

– Я разве намекаю? Просто спрашиваю. Да вы и сами попробуйте рассудить логически. Вот вы прибываете на судно, на котором вам надлежит отправиться в поход, и с удивлением узнаете, что капитан заперся на продуктовом складе, пьет и на все предложения отзывается непечатными словами в адрес своего корабля. И от капитанства своего категорически отказывается.

Воронин долго не отвечал, делая вид, что занят набиванием трубки. Я не отвлекал, давая собраться с мыслями для ответа.

– Нет, Гавриил Родионович, это вы подумайте, может ли быть в своем уме капитан, которого попросили только перегнать обычное грузовое судно из Ленинграда в Мурманск, если он согласится пойти на нем в высокие широты осенью. А судно-то не только не предназначено к таким плаваниям, но и в Балтике на нем ходить опасно. Я уже говорил – волну не держит. Широковат. И машины говенные. Эту посудину только по Волге гонять, да и то только до Подновья. Дальше на Телячьем броде застрянет. – Капитан вспомнил про почти погасшую трубку и опять замолчал, сосредоточенно затягиваясь.

В этот момент он мне показался похожим на свой пароход. Тоже весь в черном и с клубами дыма из трубы. Но, судя по первому впечатлению, капитан был покрепче своего корабля. «Челюскин» и правда заходил в Копенгаген для ремонта судовых машин и кое-каких мелких доделок.

– И в конце концов, – продолжил Воронин, – меня Шмидт просил только довести «Челюскин» до Мурманска, клятвенно обещая потом на собственные деньги купить билет на поезд до Ленинграда. Целый месяц письмами долбил, уговаривая. А когда я отказался вести пароход дальше, ко мне пришел этот ваш мордоворот Кандыба и посадил меня в кутузку.

– Это совсем не мой мордоворот, Владимир Иванович. Тем более я его еще в глаза не видел. И, согласитесь, кутузка ваша хоть и не комфортабельна…

– Зато питья и закуски много, – перебил меня капитан. – Вот это меня и беспокоило. Точнее не это, а абсолютное отсутствие гальюна. Паршивого иллюминатора, и того нет. Согласитесь, нехорошо бы получилось.

– Совсем бы нехорошо получилось, Владимир Иванович, если бы Кандыба вас арестовал, усмотрев вредительство, саботаж и контрреволюционную пропаганду в виде охаивания нового парохода, купленного распоряжением мудрого советского правительства по прямому указанию товарища Сталина. Вот так-то вот.

– А вы, Гавриил Родионович?

– Что я? Я мог и не приехать.

– У меня есть варианты?

– Помилуйте, товарищ Воронин, у вас даже нет варианта сесть на нары. Потому как мне срочно необходим капитан на мостике «Челюскина». Или, вы думаете, Белецкий справится?

– Этот мотольский портной? Не смешите селедок, товарищ комбриг. Это когда же партийные работники рулить умели? – Капитан с показным кряхтением поднялся со своего мешка. – Так куда держим курс?

– На Северный полюс.

– Чево-о-о?

Боцман Заморский уже две недели пребывал в черной меланхолии. Виновники этого недуга, те самые штатские из экспедиции, старались не попадаться на глаза, чувствуя за собой вину. И не только вину. Да что вину, если с точки зрения просоленного моремана совершались форменные преступления. Кинооператор, прикрываясь московскими связями, кощунственно разбрасывал папиросные бычки в мыслимых и немыслимых местах с такой скоростью, что пять судовых уборщиц не успевали их перехватывать. А недавно прожег новую форменную фуражку, подаренную боцману женой на серебряную свадьбу, невзначай уронив окурок на голову проходившего под трапом Заморского.