Похитители завтрашнего дня - Комацу Саке - Страница 4

• Предыдущая
• 4/45
• Следующая

— Что ты говоришь? Очнись! — она испуганно взглянула на меня. — Ты пьяный, да?

— Нет, совсем не пьяный… — я говорил медленно, пережевывая каждое слово. — Но, понимаешь, все это сон. Я сплю, и мне снится… Оборотень в обличье «человека-рекламы» — сон… И ты — сон… И сам я — тоже сон…

Кисако капризно надула губы.

— Как тебе не стыдно! Вовсе я не сон и не снюсь тебе! Я же не сплю…

— Что ты там сюсюкаешь — шу-шу-шу? — раздался голос Гоэмона. Он стоял на пороге. Невежа, войдя в дом, не снял ни шляпы, ни обуви. — Что это у тебя? — Он ткнул пальцем в Кисако. — Зверушку держишь? Для забавы? Ну, иди сюда, ишь ты, какое милое, ласковое животное!..

Брови Кисако стремительно взлетели вверх.

— Нет, нет, это… она… — Я захлебнулся словами. — Разрешите представить, моя… э-э-э… невеста Кисако.

— А-а, киска… Это которые мышей ловят, — он понимающе кивнул.

— Да вы что?! Не кошка, а женщина! Кисако ее имя. Мы собираемся пожениться.

— А-а-а, твоя самка, значит!

Я видел, как у Кисако дрогнули губы. У меня снова все завертелось в голове. Хоть бы проснуться! Хоть бы поскорее проснуться! Хоть бы будильник зазвенел!..

— А зачем ты давеча с этой самкой кусался?

Перед глазами у меня поплыли огненные круги.

— Это… это… Ну, как вам объяснить… Это — поцелуй! Так мы выражаем любовь…

Гоэмон тут же извлек знакомый мне рулон туалетной бумаги и размашисто написал: «Самцы и самки в знак любви кусаются».

Кисако, сверкнув глазами, застонала и сжала кулаки.

«Ну хватит, — подумал я, — придется прибегнуть к крайней мере».

— Кисако, дорогая! — взмолился я, хватая ее за руки. — Прошу тебя, минуту терпения! Возьми что-нибудь тяжелое и дай мне хорошенько по голове!

— Да я ему сейчас всю башку расколю! — взревела Кисако. — Как он смеет…

— Пойми, бить его совершенно бессмысленно. Он же продукт моего сна! Ну, умоляю тебя, стукни меня хорошенько!..

Откуда-то доносился тяжелый металлический грохот. Сначала я подумал — в голове стучит. Прислушался. Нет, это был стук парового молота, вбивающего в землю стальную сваю.

Ну, опять началось!

Олимпиада давным-давно кончилась, а дороги все еще ремонтируют… Впрочем, нет, грохот доносится из котлована — неподалеку прокладывают новую линию метро.

К ударам парового молота прибавился оглушительный низкий хриплый вой — сопляк с верхнего этажа крутил «Модерн джаз» на самодельной стереорадиоле. Вот сволочь, ведь каждый вечер запускает! Да еще на полную мощность. Знает, что звукоизоляция в нашем доме ни к черту…

Подумав об этом, я открыл глаза. Я лежал в углу кухни, уткнувшись головой в дверной косяк. Кисако сидела рядом и напряженно смотрела на меня.

Я лихорадочно огляделся.

Его не было!

— Спасибо, дорогая! — сказал я, поглаживая раскалывавшийся от боли затылок. — Ты меня спасла. Я наконец проснулся… Видишь, я был прав — это был сон. А теперь чудовище исчезло.

— Как бы не так! — ответила Кисако довольно сухо. — Сидит в комнате и жрет наш ужин, все, что я приготовила. Да еще вместе с посудой.

Вскочив как ужаленный, я заглянул в комнату. Кисако ничего не выдумала: он с задумчивым видом доедал маленький пластмассовый чайничек для соевого соуса.

Я совершенно скис.

— Значит… он… не сон…

— Что ты заладил — сон, сон! Ты вообще-то соображаешь что-нибудь? Кто он такой? Кем тебе приходится? Зачем ты притащил этого отвратительного человека, этого невежу, эту бесцеремонную, нахальную свинью?

— Не знаю, не знаю! Ничего не понимаю… Я встретился с ним совсем недавно, в Йокогаме… Если только это не сон…

— Хватит с меня! — закричала Кисако. — Только попробуй, скажи еще раз про сон, я тебя ущипну!

— Понимаешь, он иностранец, очень странный иностранец… Подражает японцам, но как-то чудно… Окликнул меня на улице, сказал, что будет у меня жить…

— А-а, вот в чем дело! — в ее голосе послышались зловещие нотки, она засучила рукава. — Все ясно. У тебя слабость к иностранцам, и ты бессовестно врал, когда отрицал это. А сам знай себе кланяешься им в ножки и ловишь каждое их слово! Да как ты смел издеваться над женщинами, попрекать нас, будто мы без ума от всего заграничного?!

— Да нет же!

Мы почти кричали — из-за парового молота и стереофонической радиолы ничего не было слышно.

— Что — нет?! — Кисако уже вопила изо всех сил. — Подцепил какого-то иностранца, неизвестно из какой страны, бродягу, прохвоста и привел к себе жить!

— Нет, да нет же, он сам!..

— Что за шум? — Гоэмон высунул голову из двери и окинул взглядом нашу кухню. — Какая есть, быть шумная страна Япония!

— Да как ты смеешь! — взревел я: нервы у меня в конце концов не выдержали. — А ну катись отсюда ко всем чертям! И можешь думать про Японию что угодно, мне плевать! Можешь даже науськать свое правительство, чтобы оно объявило нам войну! Кому говорят — выматывайся! Не то позвоню в полицию, тебя быстренько препроводят в ваше консульство и вылетишь из Японии в двадцать четыре часа!

От несмолкаемого грохота и злости я совсем потерял голову и, бросившись к телефону, набрал номер полиции.

Но… что-то случилось с аппаратом. Диск крутился совершенно бесшумно.

Наверно, уши заложило. Я помотал головой — никакого эффекта. Посмотрел на Кисако. Лицо у нее было растерянное. Зажав уши руками, она тоже трясла головой.

Ее губы шевелились. Что она говорит? Я ничего не слышал.

Исчез не только голос Кисако, исчез стук парового молота, исчез вой джаза. Я слышал только, как звенит у меня в ушах.

Лишь впоследствии я понял, что этот маленький эпизод был прелюдией к цепи событий, потрясших Японию и не только Японию.

Но тогда я об этом не думал.

Сначала я даже не очень удивился. Бывает же так — зевнешь, и вдруг на секунду закладывает уши. Наверное, и сейчас нечто в этом роде. Я лишь сильнее прижал к уху телефонную трубку.

Но…

Из чрева холодной пластмассовой трубки не доносилось никаких гудков — ни длинных, ни коротких.

Отняв ее от уха, я подул в дырочки, потряс головой.

Молчание.

Повернулся и чуть не столкнулся лбом с Кисако. Она стояла за моей спиной, и губы у нее двигались вовсю, вероятно, она кричала.

— Кисако, что с тобой? — заорал я, но не услышал звука собственного голоса.

Прошло секунд тридцать, прежде чем я это осознал. Как известно, если человек глохнет и перестает воспринимать внешние звуки, свой голос он продолжает слышать. Колебания собственных голосовых связок поступают в нервные центры не только через барабанные перепонки, но и по зрительно-слуховому нерву. И тем не менее…

Я не слышал собственного голоса!

И тут меня охватила страшная тревога. Мне стало жутко.

Неужели в результате выходок этого подлого Гоэмона у меня вышел из строя весь слуховой аппарат?!

Побелев как полотно, я стоял в полном оцепенении. А Кисако, широко разевая рот, продолжала «кричать». Потом начала размахивать руками. На ее глазах блестели слезы.

— Не слышу! — крикнул я изо всей мочи. — Вдруг оглох. Внезапная глухота! — Я чуть не надорвал голосовые связки, но своего голоса не слышал. От натуги у меня посинело лицо. Черт, может, я не только оглох, но и онемел? Естественно, Кисако меня не слышит. Кажется, она на что-то жалуется.

Я показал пальцем на свое ухо и покачал головой. Кисако в точности повторила мой жест. В ужасном раздражении я вытащил записную книжку и размашисто написал:

«Ничего не слышу, не понимаю тебя. Оглох!»

Она выхватила у меня авторучку и написала на том же листке: «И я!»

Я сжал ее плечи.

— Правда?

Спросил одним лишь движением губ. Кажется, она поняла. Испуганно сжавшись, моргнула, опустила ресницы.

Что за ерунда! Я продолжал сжимать плечи Кисако и, разинув рот, смотрел на нее. Как же так? Мы оба одновременно оглохли? Разве такое бывает?..

Впрочем, очень скоро я заметил, что несчастье обрушилось не только на нас. В моей комнате, единственной, если не считать кухни-столовой, где сейчас находились мы с Кисако, был телевизор. Гоэмон, до последней крошки подобравший наш ужин, сидел там и внимательно смотрел на экран. Передавали, по-видимому, какую-то пьесу, но актеры вели себя странно — разевали рты, метались по сцене, размахивали руками.

• Предыдущая
• 4/45
• Следующая